Unknown - daefac02bad94205b0a922a04d997460

Сестричка Владуши, Доброта, родилась раньше срока на два месяца: Свобода как раз закончила впитывать знания, необходимые для составления карты, и рьяно приступила к воплощению своего замысла, зачастую переутомляя себя. У них со Смилиной на этой почве едва ли не до ссор доходило. Оружейница убеждала жену, чтобы та поберегла и себя, и дитя; Свобода как будто внимала увещеваниям, на некоторое время сбавляла обороты, но потом опять принималась за своё. В итоге с одной из своих вылазок Свобода приплелась с уже льющимися водами и начавшимися схватками. Смилина со старшей дочкой как раз ждали её к ужину; дверь открылась, и княжна с бледным, перекошенным болью лицом осела на пороге. Подол её юбки и шароварчики под нею промокли… Схватив жену на руки, Смилина понесла её в баню. Хоть и поднялось в оружейнице возмущение горячим конём на дыбы, но суровый выговор Свободе она отложила на потом: главное – чтоб и сама супруга осталась жива, и чтоб с маленькой ничего не случилось…

А там стало уже как-то не до поисков виноватых: недоношенной крошке требовалась вся забота, вся любовь, на которую родительницы только были способны. Смилина трудилась в кузне лишь до обеда, а всё остальное время проводила дома, вливая в Доброту свет Лалады, чтоб малышка поправлялась и росла быстрее. Хрупкая, худенькая и слабенькая, девочка даже не кричала, а тонко и жалобно пищала, совсем как котёнок. А тут ещё – дела хозяйственные: пахота, сев… Привязав крохотную дочурку к себе кушаком, Смилина шла за плугом, а Свобода, чувствуя себя ответственной за случившееся, забросила свои исследования и старательно погоняла быков. Девушки хлопотали дома: готовили, стирали, убирали. Едва почуяв под кушаком ёрзанье и писк, Смилина отходила в тенёк, усаживалась на траву и давала дочке грудь. Быки отдыхали, а Свобода сидела рядом, робко и ласково гладя косу оружейницы, её усталую спину и влажный от трудов затылок. Глянув в её печальное, виноватое лицо, Смилина смягчалась сердцем.

– Ну, ладно тебе, ягодка. Не казнись. Что случилось, то случилось. Главное – ты жива-здорова, а малую выходим, вырастим. Не горюй.

И вспахали, и посеяли, и убрали они жито в срок, и сена достаточно заготовили. А Доброта понемногу выправилась, и уже не так жутко стало Смилине брать её на руки: ведь была – ну чисто слепой котёнок, ручонки – как соломинки, а на малюсенькие пальчики оружейница дышать боялась, не то что тронуть… Кормя Доброту, Смилина поддерживала её у груди одной ладонью, и дочка почти вся там умещалась. Ничего, окрепла, быстро прибавляя в весе и наливаясь, как ягодка. Конечно, не была она такой же крепенькой, как её старшая сестрица в том же возрасте, но лишь потому что не добрала силушки в материнской утробе. Нося её на животе под кушаком, Смилина делилась с нею и своим теплом, и силой Лаладиной – как бы донашивала.

Давно уж миновала угроза для здоровья Доброты, дочка подросла и грызла прорезавшимися зубками репку, яблоки и морковку, пробовала мясо и рыбу, но Свобода всё не возвращалась к своим чертежам. Ограничиваясь короткими прогулками на Бурушке, она проводила почти всё время дома, с дочками, хлопотала на кухне и в саду, встречала Смилину вечерами принаряженная и улыбающаяся, но оружейница не чувствовала в ней прежней искорки, былой страсти. Эта новая, «домашняя» Свобода как-то сникла, несмотря на всю свою неувядающую, ошеломительную красу и кипучую жажду деятельности, которую она теперь направляла на домашний очаг и семью с тройным рвением. В доме всё блестело, ровные грядки без единого сорняка приносили богатый урожай, житница ломилась от зерна, дочки подрастали весёлыми и непоседливыми, но чего-то не хватало.

Не хватало прежней Свободы, целый день пропадавшей где-то в горах, а возвращавшейся усталой, но неизменно с жарким, счастливым огоньком в очах.

Как-то ночью Смилина сквозь сон услышала всхлипы. Спала женщина-кошка обыкновенно крепко, но тут сердце вдруг кольнуло. Стряхнув с себя дрёму, она вслушалась. Плакала Свобода… Оружейница застыла с обмершей душой, точно в зимнюю ледяную воду брошенная. Её бесстрашная, никогда не сдающаяся жена, из которой просто так слезы не вышибешь, даже болью, – плакала. Княжна Победа – плакала…

Слушая всхлипы, Смилина не решалась обнаружить своё бодрствование. Ежели Свободу сейчас тронуть – непременно рассердится. Не любила супруга, когда её заставали в слабости. Всегда хотела быть несгибаемой, несокрушимой. И Смилина не тронула её, не стала смущать, но до утра не сомкнула глаз, перебирая в голове тягостные думы, давившие на душу холодными глыбами.