Unknown - daefac02bad94205b0a922a04d997460

– Ну что, кошка? Настал твой смертный час. Ежели ты думала, что я позволю тебе породниться со мной и заполучить мою дочь, то здорово ошибалась… Я ничего не забываю и ничего не прощаю. Никогда. То, что ты сделала, нельзя простить.

Одну стрелу в спину она от него уже получила десять лет назад – на берегу ночного озера, на глазах у Сейрам. Сейчас вместо одной стрелы была дюжина – на глазах у Свободы. Всё повторялось, только более жестоко. Разве ещё тогда не стало ясно, что благородства от Полуты ждать не приходилось? Что его непримиримость с годами только укрепится и дойдёт до своей смертоносной крайности? Надо было ещё тогда усвоить урок, но она надеялась до последнего. Как оказалось, напрасно.

– Зря ты так, княже, – проронили её пересохшие губы. – Твоя ненависть губит тебя самого.

Стрелы ядовитыми шипами сидели в теле, но сдаваться под натиском слабости и сверлящей боли Смилина не собиралась. Она ни за что не упадёт на глазах у Свободы. Любимая не должна видеть её поверженной. Выстоять, продержаться – ради неё. Чтобы её сердечко билось, видя, что сердце Смилины живо.

– Ну, поговори, поговори перед смертью, – хмыкнул Полута.

Ярость Огуни взметнулась живым костром, и древка стрел вспыхнули. Дружинники ждали приказа князя, и отблески пламени в их глазах мешались со страхом. Вот чем пахло здесь: убийцы боялись своей жертвы. Ну что ж, сейчас запахнет жареным.

Сердце Огуни заполнило её грудь, развернулось пылающим ядром, и из рук хлынула душа богини. Смилина направила её на воинов, а князя постаралась не затронуть: она не могла убить отца на глазах у дочери. Пусть даже неродного и такого… безнадёжного.

– Отец, что ты делаешь?! Опомнись!

Это кричала Свобода, заслоняя Смилину собой. Храбрая девочка, родная и бесконечно любимая, но сейчас такая беспомощная перед ликом смертельной угрозы. Смилина хотела отстранить её, убрать с пути полёта стрелы, но княжна не двигалась с места, и от неё страхом не пахло. Она источала запах чего-то чистого, трогательного, отчего сердце щемило, а на глаза наворачивались слёзы. Она была готова отдать свою жизнь.

«Пообещай мне одну вещь, Смилина… Обещай, что ты не станешь отдавать свою жизнь за меня. Не надо этого делать, потому что в тебе очень, очень много душевных сил. Их у тебя достанет, чтобы продолжать свой путь без меня. А вот я… Я без тебя – не жилец».

Смилина нагнулась, дыша сладким теплом, исходившим от шеи любимой. А Полута совсем обезумел. Его неподвижные, немигающие глаза отражали серый свет дня, такой же льдистый и предзимний.

– Ну что ж… Коли так, тогда умрите обе. Это мой вам свадебный подарок. Пусть лучше моя дочь погибнет, чем достанется тебе, кошка.

Оставалось только ударить огнём поверх плеч Свободы. У неё точно хватит душевных сил жить дальше без этого безумца. Но Смилине не довелось даже пальцем двинуть: её опередили.

– Полута! – раздалось вдруг.

Меткий выстрел сразил князя прямо в сердце. Стрела вылетела из лука Ворона. Он, в отличие от Смилины, не раздумывал о том, как будет выглядеть убийство отца на глазах у дочери, и его рука не дрогнула.

Смилина немного поддалась слабости и опустилась на колени: боль доконала её. Свобода переводила округлившиеся от ужаса глаза с одного своего отца, мёртвого, лежавшего со стрелой в сердце, на другого – живого, с луком в руке. Её дрожащие пальцы тянулись к лицу Смилины. Женщине-кошке хотелось её обнять и успокоить, но в груди торчали обгоревшие стрелы. Вместо неё это сделал князь Ворон. Его рот был сурово сжат, но в глазах снова горела эта жадная нежность.

Трещал костёр, падали белые перья из небесных подушек. Плотно обхватив древко, Смилина задержала дыхание – приготовилась. Дёрнула… Глаза застлала ослепительная пелена боли, из раны хлынула тёплая кровь, пятная чистый снег. Свобода вскрикнула, прижав трясущиеся пальцы к губам. Боль отражалась в её глазах.

– Ну-ну… До свадьбы заживёт, – измученно улыбнулась женщина-кошка, высекая из пальцев огонь и прижигая рану.

Все стрелы были извлечены; два наконечника остались внутри, и пришлось их вырезать ножом. Смилина лежала с обнажённым туловищем на окровавленном снегу и переводила дух, покачиваясь на волнах дурноты и обессиленности. Тёплые слезинки падали ей на щёки из родных степных глаз.

– Не плачь, ягодка, – пробормотала она. – Лучше посыпь мне снежку на раны. Горят… И испить бы…

Ей дали воды, и стало чуть легче, но о том, чтобы встать и шагнуть в проход, не могло быть и речи. В огромном теле Смилины, казалось, совсем не осталось сил, всё ушло в землю. Шестеро дюжих ловчих уложили её на телегу, подостлав чистой соломы и прикрыв от снега рогожкой. Заскрипели колёса, и Смилину закачало, усугубляя и без того терзавшую ей нутро тошноту.