Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии

Огромная часть революционных мыслителей задают вопрос: чем в таком случае становится эта совокупность людей во время восстания? Последние несколько столетий традиционный ответ был — «народом». Все современные законные режимы главным образом получают свою легитимность во время моментов «конститутивной власти», когда люди восстают, обычно с оружием в руках, чтобы сформировать новый конституционный порядок. Повстанческая парадигма, кстати, встроена в само понятие современного государства. Несколько европейских теоритиков, понимая, что принципы сместились, предложили новый термин «множественность», совокупность, которая по определению не может стать основой для нового национального или бюрократического государства. Для меня этот предмет глубоко неоднозначен.

Оперируя понятиями, которые я ввёл ранее, «общественность», «рабочую силу», «потребителей», «население» объединяет то, что они существуют в регламентированных поведенческих рамках, по определению бюрократических и, следовательно, глубоко отчуждающих. Кабинки для голосования, экраны телевизоров, офисные боксы, поликлиники, ритуалы, которые их окружают, — можно сказать, всё это — части механизма отчуждения. Это инструменты, которые используют для разрушения и искажения человеческого воображения. Моменты восстания — это моменты, когда бюрократический аппарат уничтожается. Это уничтожение расширяет горизонты возможного. Этого можно ожидать в том случае, когда государство только и делает, что навязывает нам чрезвычайно узкие рамки возможного. (Вероятно, поэтому, как отмечает Ребекка Солнит, люди часто испытывают что-то подобное во время природных катастроф.) Это объясняет, почему вслед за революционными моментами всегда происходит взрыв социальной, художественной и интеллектуальной активности. Обычно неправильные структуры воображаемого отождествления разрушаются; все экспериментируют с попытками посмотреть на мир с других, незнакомых ранее точек зрения. Обычно неровные структуры творческого потенциала разрушаются; все чувствуют справедливую и немедленную практическую потребность заново создать и переосмыслись все вокруг.

Отсюда противоречие процесса переименования. С одной стороны, понятно, что те, кто делает радикальные заявления, хотят знать, во имя чего они их делают. С другой стороны, если всё, что я говорил, правда, вся задумка сначала обратиться к революционной «множественности», а затем начать поиск динамических сил, которые за ней стоят, смотрится во многом как первый шаг к процессу формализма, который в конечном итоге убивает всё, что ранее восхвалялось. Субъекты (общественность, народы, рабочая сила и т. д.) создаются специальными организационными структурами, которые фактически являются поведенческими рамками. Эти субъекты являются тем, что они делают. Революционеры же ломают существующие рамки, чтобы создать новые горизонты возможного, а это затем сделает возможным радикальную перестройку общественного воображения. Это, возможно, единственный вид деятельности, который по определению нельзя регламентировать. Поэтому многие революционные мыслители, от Рафаэле Лаудани в Италии до Colectivo Situaciones в Аргентине, начали предполагать, что, возможно, здесь нужно говорить не о «конститутивной», а о «смещающей власти», которая уничтожает властные должности и полномочия.

Революция наоборот

В подходе Маркса к революции есть странное противоречие. В общих чертах, говоря о материальном творчестве, Маркс пишет о «производстве» и, как я уже упоминал, настаивает на том, что определяющим свойством человечества является то, что мы сначала представляем себе определённые вещи, а затем претворяем эти планы в жизнь. Социальное творчество Маркс почти всегда упоминает в контексте революции, но здесь он настаивает, что нам никогда не стоит сначала что-то представлять, а затем пытаться это осуществить. Это было бы утопично, а Маркс презирал утопизм.

Я предполагаю, что лучшее объяснение этому состоит в том, что Маркс в какой-то мере понимал, что производство людей и общественных отношений работает по другим принципам, но у него не было теории о том, что это за принципы. Вероятно, только с возникновением феминистской теории, о которой я так много сказал выше, стало возможным систематически размышлять над такими вопросами. Я бы добавил, что тот факт, что феминистская теория так быстро закрылась в своём гетто, не имея почти никакого влияния на работы большинства теоретиков мужского пола, является чётким отражением последствий структурного насилия против воображения в целом.