Unknown - dkII1

Богу, хохотали, и прощание проходило в атмо­сфере радости и довольства. Где-то на третий день мне надоело лежать, я начала гулять по па­лате, сидеть у окна. За сим занятием и застала меня врач, закатив истерику, что мне нельзя вставать.

Я искренне удивилась.

Это что-то изменит?

Нет, — теперь растерялась врач. — Но вы не можете ходить.

Почему?

У вас анализы трупа. Вы и жить не може­те, а вы вставать начали.

Прошел отведенный мне максимум — четыре дня. Я не умирала, а с аппетитом лопала колбасу и бананы. Мне было хорошо. А врачу было плохо: она ничего не понимала. Анализы не менялись, кровь капала едва розоватого цвета, а я начала выходить в холл смотреть телевизор.

Врача было жалко. А Любовь требовала радо­сти окружающих.

Доктор, а какими вы хотели бы видеть эти анализы?

Ну, хотя бы такими.

Она быстро написала мне на листочке ка­кие-то буквы и цифры. Я ничего не поняла, но внимательно прочитала. Врач посмотрела на меня, что-то пробормотала и ушла.

В 9 утра она ворвалась ко мне в палату с криком:

Как вы это делаете?

Что я делаю?

Анализы! Они такие, как я вам написала.

А! Откуда я знаю? Да и какая, на фиг, раз­ница?

Лафа кончилась. Меня перевели в общую пала­ту. Родственники уже попрощались и ходить пе­рестали.

В палате находились еще пять женщин. Они лежали, уткнувшись в стену, и мрачно, молча и активно умирали. Я выдержала три часа. Моя Любовь начала задыхаться. Надо было срочно что-то делать. Выкатив из-под кровати арбуз, я затащила его на стол, нарезала и громко сооб­щила:

Арбуз снимает тошноту после химиоте­рапии.

По палате поплыл запах свежего снега. К сто­лу неуверенно подтянулись остальные.

И правда, снимает?

Угу, — со знанием дела подтвердила я, по­думав: «А хрен его знает».

Арбуз сочно захрустел.

И правда, прошло, — сказала та, что лежа­ла у окна и ходила на костылях.

И у меня. И у меня, — радостно подтверди­ли остальные.

Вот, — удовлетворенно закивала я в от­вет. — А вот случай у меня один раз был… А анекдот про это знаешь?

В два часа ночи в палату заглянула медсестра и возмутилась:

Вы когда ржать перестанете? Вы же всему этажу спать не даете.

Через три дня врач нерешительно попросила меня:

А вы не могли бы перейти в другую палату?

Зачем?

В этой палате у всех улучшилось состоя­ние. А в соседней много тяжелых.

Нет! — закричали мои соседки. — Не от­пустим.

Не отпустили. Только в нашу палату потяну­лись соседи — просто посидеть, поболтать, по­смеяться. И я понимала, почему. Просто в нашей палате жила Любовь. Она окутывала каждого зо­лотистой волной, и всем становилось уютно и спокойно.

Особенно мне нравилась девочка-башкирка лет шестнадцати в белом платочке, завязанном на затылке узелком. Торчащие в разные стороны концы платочка делали ее похожей на зайчонка. У нее был рак лимфоузлов, и мне казалось, что она не умеет улыбаться. А через неделю я увидела, какая у нее обаятельная и застенчивая улыбка. А когда она сказала, что лекарство начало дейст­вовать и она выздоравливает, мы устроили праз­дник, накрыв шикарный стол, который увенчива­ли бутылки с кумысом, от которого мы быстро забалдели, а потом перешли к танцам.

Пришедший на шум дежурный врач сначала ошалело смотрел на нас, а потом сказал:

Я 30 лет здесь работаю, но такое вижу пер­вый раз.

Развернулся и ушел. Мы долго смеялись, вспо­миная выражение его лица. Было хорошо.

Я читала книжки, писала стихи, смотрела в окно, общалась с соседками, гуляла по коридору и так любила все, что видела: книгу, компот, со­седку, машину во дворе за окном, старое дерево. Мне кололи витамины. Надо же было что-то колоть.

Врач со мной почти не разговаривала, только странно косилась, проходя мимо, и через три не­дели тихо сказала:

Гемоглобин у вас на 20 единиц больше нормы здорового человека. Не надо его больше повышать.

Казалось, она за что-то сердится на меня. По идее, получалось, что она дура и ошиблась с диа­гнозом, но быть этого никак не могло, и это она тоже знала.

А однажды она мне пожаловалась:

Я не могу вам подтвердить диагноз. Ведь вы выздоравливаете, хотя вас никто не лечит. А этого не может быть.

А какой у меня диагноз?

Я еще не придумала, — тихо ответила она и ушла.

Когда меня выписывали, врач призналась:

Так жалко, что вы уходите, у нас еще много тяжелых.

Из нашей палаты выписались все. А по отделе­нию смертность в этом месяце сократилась на 30%.

Жизнь продолжалась. Только взгляд на нее ста­новился другим. Казалось, что я начала смотреть на мир сверху и потому изменился масштаб обзо­ра происходящего. А смысл жизни оказался таким простым и доступным. Надо просто научиться любить — и тогда твои возможности станут безграничными, и все желания сбудутся, если ты, конечно, будешь эти желания формировать с лю­бовью и никого не будешь обманывать, не будешь завидовать, обижаться и желать кому-то зла. Так все просто и так все сложно.