Константин Симонов - Софья Леонидовна

— Шестнадцать! Достаточно для того, чтобы уже нравиться женщинам, разбираться в меню, давать на чай официантам и останавливаться около чистильщиков, чтобы они навели глянец на твои ботинки ваксою «Функ». Помните, дядя, ваксу «Функ»? — почти с нежностью, как о чем-то необыкновенно дорогом и знакомом, спросил борец за новую Россию, обращаясь к старшему Прилипко.

Да, старший Прилипко помнил ваксу «Функ». Это была очень хорошая вакса! Впрочем, в ту же минуту Шурик спохватился, вполне искреннее лирическое воспоминание о ваксе «Функ» показалось ему задним числом недостаточно значительным для его сегодняшней роли, и он добавил уже другим тоном, что шестнадцать лет — это вообще вполне достаточный возраст для того, чтобы помнить все, что было тогда и что исчезло потом.

— Тогда казалось, что нэп никогда не кончится, а он оказался всего-навсего ловушкой для легковерных, в числе которых был и мой отец. И тут уже началась настоящая советская жизнь со всеми ее прелестями!

Он сказал это с такой силой ненависти, что Маша чуть не вздрогнула.

— Может быть, вам помочь устроиться на работу? — помолчав, любезно сказал Шурик. Отвлекшись от воспоминаний, он снова вернул ей свое внимание.

— Ничего,— сказала Софья Леонидовна.— Мне уже обещали взять ее санитаркой в наш госпиталь.

И Шурик не стал спорить и возвращаться к своему предложению об оказании услуги.

— Что ж, малопривлекательно, но зато питание,— рассудительно сказал он.— А питание, как говорят большевики, определяет сознание. Простите за эту плоскую шутку времен оккупации,— поклонился он Маше. — Но все еще, конечно, далеко, еще очень далеко от идеала. Но когда-нибудь мы будем вспоминать об этих временах с нежностью, как о временах выздоровления после тяжелой болезни! Кризис уже прошел, но диета еще продолжается.

— Да, насчет диеты... это верно! Что верно, то верно,— сказала Софья Леонидовна и, положив на хлеб толстый кусок колбасы, решительно отправила его в рот. Против ожидания Софьи Леонидовны, Шурик не ухаживал за Машей, он только заметно стремился произвести на нее выгодное впечатление и до самого своего ухода был подчеркнуто вежлив и внимателен к ней.

— Не нравится мне это,— сказала Софья Леонидовна, когда они вернулись к себе, после того как Шурик, надев куртку и черную кожаную фуражку, простился с ними и с дядей, сказав, что ему нужно на ночное дежурство.

— Не нравится? — шепотом переспросила Маша. Это слово казалось ей сейчас слишком, непростительно слабым. — Это просто страшно. Откуда он такой взялся?!

— А чего тут страшного, ничего нет страшного. Волков бояться — в лес не ходить! — повторила Софья Леонидовна свою любимую поговорку. — Не нравится мне, что он сразу, с места в карьер ухаживать не начал. Что с какой-нибудь другой путается сейчас, это бы ему нисколько не помешало, значит, зубы заговаривает с дальним прицелом, чтобы наверняка.

— Пусть лучше не пробует,— с ненавистью сказала Маша.

— Лучше бы оно лучше, — сказала Софья Леонидовна,— а ну как попробует? Знаю, что постоишь за себя,— добавила она, встретив недоумевающий и гневный взгляд Маши.— Только бы не раздражать его чересчур, а то возьмет и донесет ни за что ни про что. Задержат, начнут проверять — где была, откуда шла, где-нибудь в одном месте не сойдется, и вся песня спета! А тебе ведь еще пожить на свете нужно, очень бы нужно! Мне вот, старой, и то хочется...

Так Маша познакомилась с соседями Софьи Леонидовны и с Шуриком и знала о них теперь, пожалуй, больше, чем о самой Софье Леонидовне, о которой тоже, что знала, знала не от нее самой, а из маленьких брошенных замечаний Ольги, старшего Прилипко и, Шурика. При этом они все трое, предполагая в Маше родную племянницу Софьи Леонидовны, считали, конечно, что она все знает о своей тетке, и делали свои замечания о ней вскользь, просто к случаю, упоминая о том, что ей, конечно, прекрасно известно. На самом же деле она не только почти ничего не знала о Софье Леонидовне, кроме того, что она надежный человек, у которого она должна жить и, через которого в свое время установит нужную связь, но и просто терялась в догадках, сбитая с толку странными, разрозненными и противоречивыми замечаниями соседей о Софье Леонидовне.

Вечером, когда они вернулись от Прилипко и ложились спать, Маша, в особенности удивленная словами Шурика о родных, пропавших на большевистской каторге, словами, на которые Софья Леонидовна никак не ответила, прямо без околичностей, так и спросила старуху: