Константин Симонов - Софья Леонидовна

Но Софья Леонидовна не обратила ни малейшего внимания на его резкость и, чуть заметно усмехнувшись уголками губ, спокойно спросила:

— Уж не думаешь ли впоследствии дворянство восстанавливать?

— А почему бы нет?

— Да какой тебе расчет? Ты же не дворянин, ты же из нэпманов.

— А дворянство, насколько вам, очевидно, известно, дорогая Софья Леонидовна,— снова играя желваками, сказал Шурик,— было не только потомственное, но и личное — за ордена и выслугу лет.

— А... ну да, ну это, положим, верно...— сказала Софья Леонидовна, и Маша видела, как в ее сердитых маленьких глазах сверкнула веселая искорка.

— Конечно, сейчас рано об этом думать,— сказал Шурик,— Россию надо будет восстанавливать из пепла, с азов, но впоследствии...

Он не докончил фразу, задумался, налил себе рюмку водки и выпил. И только после этого, возвратившись к прерванным мыслям, сказал, что, в сущности, когда он говорит о том, что приходится начинать с азов, то имеет в виду, что надо считать исходным положением не то, что было перед Октябрьской революцией, а то, что было перед Февральской. Некоторым мешает стать на эту позицию просто-напросто робость мысли, но он не принадлежит к их числу. Строя новую Россию, надо будет мыслить широко и обдумывать все заново, совершенно заново.

При этих словах Шурик снова значительно посмотрел на Машу; она, чтобы не сорваться и не выдать своих чувств и мыслей, слушала его молча и напряженно, и ему показалось, что он заинтересовал ее.

— Конечно, мы — я именно говорю о таких, как я, — в своем роде потерянное поколение. Мы прожили двадцать четыре года в пустоте, среди чужих идей, и многие из нас просто потеряли представление, какой могла бы быть сейчас жизнь в России, если бы наши отцы сначала собственными руками не предали царя, а потом не поджали хвост перед большевиками. Все заново, все заново... — повторил он и переложил ногу.

— Да угощайтесь, что же мы так сидим, — сказал старший Прилипко, наконец получив возможность вставить слово. Кажется, он сейчас одинаково робел и перед племянником, и перед Софьей Леонидовной, неизвестно, перед кем больше, и был рад спуститься с небес ка землю к стоявшим на столе водке и закуске.

Закуска была по оккупационному времени богатая: байка шпрот, банка сардин с немецкой надписью по тонкой синенькой наклейке, полголовки сыра и наполовину, неэкономно, по-мужски нарезанный круг копченой колбасы.

— Умеют делать, — небрежно взяв двумя пальцами коробку с немецкими сардинами и прищелкнув по ней пальцами другой руки, сказал Шурик. — Все умеют! — Он сказал это с удовольствием и даже с какой-то лакейской гордостью, хотя было совершенно неизвестно, чем эта банка с немецкими сардинами лучше, чем тут же рядом стоявшая банка с русскими шпротами.

Софья Леонидовна взяла у него из рук банку сардин, положила несколько штук себе на тарелку, молча съела, потом также молча потянулась за шпротами, положила несколько шпрот, тоже съела с самым равнодушным и даже недовольным видом. Маше даже показалось, что она этим своим равнодушием специально хотела доставить неудовольствие Шурику. Сама Маша, отрезав кусочек сыра и сделав себе бутерброд, лениво жевала его. Еда не шла ей в горло. У нее было сейчас такое чувство, что ее все время раз за разом бьют по лицу, а руки у нее скручены за спиной и рот заткнут кляпом. Впервые в жизни она была не в состоянии ответить то, что хотела. Своего, принадлежащего ей мира не было здесь, в этой комнате, здесь был мир чужой, принадлежащий этому самоуверенно закинувшему ногу за ногу черному человеку с красивым чужим лицом и тонкими злыми губами. И она не смела ни спорить с ним, ни возражать ему, ни даже выразить ему свою неприязнь не потому, что боялась его, а потому, что не имела права сделать это ради того мира, которого не было здесь, но который стоял за ее спиной и властно приказывал ей молчать, хранить, не выражать своих чувств, поддакивать.

— Вспоминаю юность,—выпив еще рюмку водки, задумчиво и мягко, впадая в лирический тон, сказал Шурик,— Конечно, это была уже не жизнь, но все-таки это было еще похоже на жизнь! Двадцать третий год! Торговали, всю Почтовую заняли под частные магазины, в которых было все, что душе угодно. На углу Витебской был ресторан Капустина, на втором этаже казино. На Свидерской было ночное кабаре. Машин не было, но извозчики стояли там до утра. В то лето мы с отцом ездили в Сочи, на Ривьеру вдвоем, без матери...

— А много ли тебе было лет тогда, что ты все так хорошо помнишь? — спросила Софья Леонидовна.