Владимир Злобин - Гул

— Комарик, а ты откуда залетел сюда? — ласково спросил Елисей Силыч у Хлытина.

— Я вам не комарик. Меня зовут Константин.

— Комарик! — Жеводанов клацнул зубами. — Нравится... Молодец, Елисейка, хорошо быть комариком! Пищишь-пищишь, а потом хлоп, — Жеводанов сплющил ладони, — капля чужой крови остается. А как будто о чем-то важном зудел...

Сквозь бороду старовера проклюнулась желтенькая улыбка. Пусть позудит комарик-голубок, пусть подвигает крылышками и поведет носиком — какой хороший комарик, какой хороший голубок! Бог неслучайно доверил Елисею Силычу эсерика, чья обнаженная грудка так хорошо будет смотреться на широком и плоском камне. Ах какой хороший мальчишоночка! Худенький, ладненький, глазки светленькие! Из него на загляденье спасеньице можно выкроить. Да-с, он, Елисей Силыч Гервасий, последний отпрыск древнего благочестивого рода, обязательно будет помилован. Только сперва тяготу надо принять. Без тяготы никуда. Тягота — это как хороший адвокат на Божьем суде. Елисей Силыч, прорубаясь через заросли рябины, верил, что продерется сквозь терния прямо к Божьему престолу — нужно только напрячь заработанные в Рассказове силы.

Там с успехом существовал питейный дом. Рабочие потянулись гурьбой — погудеть без жен и недовольных односельчан. Кто чай с блюдца тянул, кто нелегальную водочку сполюбил. Можно на вынос, можно и в себя. Цыркин не подвел, исправно поставлял отменное вино — заведение всем было в радость. Осторожный тятя не раз посылал Елисея Силыча разведать обстановку — как и о чем гуторят люди, не зачинается ли пьяный бунт? Но Рассказово было тихим промышленным селом, вчерашние крестьяне не помышляли о политике. Они и слова такого не знали.

С началом германской войны положение круто изменилось. Был объявлен сухой закон. Гервасий-старший хотел лавку прикрыть, однако вкрадчивый, обходительный Елисей Силыч исправил положение:

— Тятя, что же с людьми начнется, коли им отказать в удовольствии? Война дело портит — видите, как производство хиреет? Так мы винные капиталы в добро не обратим. А мы молельный дом еще один хотели открыть. Как его достроить? Доходы падают, торговля идет не шибко... Остается положиться лишь на винную торговлю.

— Грешно это, сын. Ой грешно, — морщился дряхлеющий патриарх. — Неужто ты не помнишь притчу Соломонову: «Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше, как оно ухаживается ровно: впоследствии, как змей, оно укусит и ужалит, как аспид»?

— Ах, любезный тятя, жало у аспида мы давно вырвали. Нечего больше революции в нашем селе делать.

Со временем Семен Абрамович продал все сигнатуры Елисею Силычу, а тот замаскировал кабак под чайную. Кому надо — получал посыпные калачи и самовар, а кто знал тайну, тот мог полное ведро в квартирку снести. Ревизоров, если таковые были, умасливали жидкой монетой. Чем больше разорялось текстильное производство, не получившее жирных армейских заказов, тем больше денег приносила торговля водкой.

— Тятя, даже наставники наши, собравшиеся на собор, обозначали вино не грехом, а проступком. Что мы против воли собора? За винокурение отмолиться — и будешь прощен. Вот у нас рабочие напьются, а потом здесь же, в Рассказове, отмолятся. Что же мы, единоверцев в беде бросим? Тем более мы сами не пьем, на нас проступка нет. Господь свидетель, мы души чужие спасаем. В остальных уездах волнения, люди помещиков и заводских мастеров трясут, а у нас порядок... Почему? Потому что бутылка для революции первая преграда: захмелеет работник и дурных речей не слышит. А вся его пьяная сила — фонарь на улице разбить. Фонарь мы заменим, а вот разломанных костей обратно не вставить.

Старик хмурил брови. С одной стороны, сын, конечно, якшался с миром, жаловал и пестрое платье, с другой — нельзя было не отметить крепнущую день ото дня хватку, благодаря которой, глядишь, и соберут Гервасии весь Кирсановский уезд под властью одной династии. А тогда и все грехи отмолим, и даже на покаяние в монастырь можно уйти — поставим его на свои же деньги, вымоченные в вине. Внимательно посмотрел Сила Степанович на сына. Тот был широк в плечах, поплыл животом, но это ничего: крепкий последыш вышел, такому можно заводы без боязни передать. И все-таки Елисей Силыч изменился: еще укоротилась борода, а в дружках нет-нет да мелькнет скобленое рыло. Сын оправдывался, что иначе дело вести невозможно.

— Любезный тятя, думаете, мне приятно с никонианами за одним столом сидеть? Да и Цыркин рода иудейского, даром что в новообрядной ереси пребывает. Однако коммерция контакта требует. Не подумайте, что я вам перечу, но мы же не еретики из Спасова согласия, мы не глупые бегуны и не морильню в тайге строим *. Они-то, можно сказать, гордецы — решили, что сами себя спасут, да и ладно. А Гервасии пошли голгофской тропой Господа нашего Исуса Христа. Мы в миру трудимся, чтобы общественное благо сохранить. Енто хорошо нас со стороны осуждать: барины, капиталисты! Мы не капиталисты. Мы хозяева. Мы для ентого деньги зарабатываем, чтобы их на людей пустить. Потому, когда по улице идешь, народ шапки снимает — благодарит за больничку, за школу, за пенсион по увечью кормильца. Господь заповедовал ближнему помогать. А пещерники только Богу помогают. Зато в их глазах мы плохие люди, потому в мире пребываем. А кто согласен выслушать правду честного торговца? Уж простите, тятенька, Бог в нашу сторону рассудит. В государстве волнения, а у нас тишь да гладь. Люди не гибнут. В городах детишкам есть нечего, а мы получку в срок выдаем. И вот ответьте, тятя, по совести, кто к спасению ближе — тот, кто себя единоличным постом в скиту изнуряет, или тот, кто от голода и болезней сотни людей спас? Неужто енту заслугу на ангельских весах перевесит чарка с водкой?