Владимир Злобин - Гул

Отчасти Жеводанов был прав. Фельдшер видел, какая темнота живет на земле. Приходили в больничную избу крестьяне за лечебными наговорами, уверяя, что у него выхаживать скотину получается лучше, чем у местного попа. И говорили землееды на странном языке, который не мог повторить ни один из столичных поэтов. И даже сифилис, подцепленный в городе, приходили к Костеньке лечить с обидой: что же ты моему бычку помог, а с человеческим хозяйством справиться не сумел? Какое Беловодье с Китеж-градом? Какая Белая Индия в деревянном окладе? Разве в Беловодье, неудачно повернувшись во сне, давят грудничков? А рожают ли китежане в поле? Гадят около своего же плетня? И это еще богатая, зажиточная Паревка, тогда как в бедняцких селениях на севере, где разверзлись болота Моршанска, крыши светом покрывают и даже в урожайный год расходятся по губернии нищие.

Вспомнился Косте случай, когда Паревка уже не была под коммунистами, но и антоновской еще не стала. По телеграфу выстучали на станцию сообщение, что в уезд пришла холера. Хлытин, приехавший на подложное фельдшерское место, решил, что нужно сообщить мужикам. На народном сходе он, волнуясь, объяснил паревцам про важность кипячения и опасность сырой воды из колодцев. На удивление, мужики выслушали ученое мнение всерьез: хоть и не доверяли чужаку — за умные слова уважали. Сход, поблагодарив фельдшера, решил выставить вокруг Паревки вооруженные заставы, которые должны были стрелять в Холеру, если бы та вдруг заявилась. Сочли мужики, что Холера — это жуткая старуха с клюкой, которая ходит от деревни к деревне и губит питьевую воду. Сколько ни переубеждал Хлытин паревцев, ничего не помогало.

К счастью, мужики вскоре ушли к Антонову, отчего ни одна старуха богомольница от лекарственной дроби не пострадала.

— Да, народ темен, — согласился Хлытин, — однако кто его таким оставил? Царь, большевики.

— Не в ентом корень, — возразил Елисей Силыч. — Социализм, цари — моему роду все одно. Важно в Бога верить, молиться ему, ибо все есть в нем и ничего нет, кроме него. Социализм умножается отпадением от Бога, ибо человек по дуркованию своему начинает считать, что может обустроить жизнь земную быстрее, чем за шесть дней.

— Значит, не очень-то Бог Россию любил, раз дозволил сотворить с ней такое? — все еще обиженно спросил Хлытин.

— Енто ты просто благо понимаешь как вещество. Чтобы куры неслись и телочки приплод давали. Благо не в том, чтобы чай с сахарином пить, а чтобы игу Антихриста сопротивляться. А он не токмо в большевиках, а повсюду — в царе тоже был, от поганейшего Алексея Михайловича то пошло, в церкви был — от собаки Никона, а далее, знамо дело, в большевиках ентот тлетворный дух более всех выразился. Согласно Писанию, зловонючий Антихрист будет царствовать три с половиной года. Если считать от октября семнадцатого, то как раз выпадает освобождение от сатанинского ига на лето двадцать первого года. Ну, это по-вашему — двадцать первого. По-нашему — семь тыщ четыреста двадцать девятого.

— Эй, счетовод козий, — съехидничал Жеводанов, — а в заводах твоих духа Антихристова не было?

— То не мои фабрики, а тятины. И я, недостойный человече, всегда понимал: нет в них радости. Тятя не понимал, потому и убили.

Жеводанов подмигнул Косте:

— Смотри, со святым человеком шлепаем, не иначе по воде пойдет!

Вместо ответа Елисей Силыч перекрестился. Если остальные антоновцы пытались преодолеть лес разговором, то старовер все больше осознавал значимость своей миссии. Он чаще открывал Псалтырь, чтобы удостоверить в нем свои думы. А думы его были под стать смутному времени. В глубине души Елисей Силыч верил, что Бог рукоположил его на роль Еноха или Илии — двух пророков, которые будут обличать власть Антихриста и падут под его когтями, чтобы приблизить приход Мессии. Елисей Силыч принимал это как должное, потому позволял себе нравоучения, призванные подкрепить дух бойцов. Сначала в армии Антонова, затем в маленьком лесном отряде и вот теперь здесь, в равновеликой троице, спускающейся в овраг.

Отец — это, конечно, он, Елисей Силыч. Сын — сомневающийся в тамбовских садах Жеводанов. А духом был голубок Костенька, милое нежное существо, скроенное из гимназической тетради и подросткового пушка над губой. После вечернего правила хотелось староверу неслышно подползти к Костеньке, склониться над его дыханием и сгрести мальчика в косматые объятия. Не ради содомии, а чтобы сжать сокочущий дух, переломать от любви юные косточки, выжать Костеньку досуха и умыться безгрешной росой. Тогда будет очищение. И Вите Жеводанову оно будет, алчет ведь солдафон чуда, надо ему намекнуть, что чудо — вот оно, рядом, бьется под Костиным сердечком. Разве это не Божий промысел, что с нами голубок идет? Голубок, да на войне. Чудо! Ей-богу, чудо!