Сергей Семанов - Дневник 1982 года

— Дело провернули наспех и по­верхностно, из 25 свидетелей явилось только 8, никого не разыскивали, хотя не пришли Гусев, Сушилин и я. Моё письмо, впрочем, засчитали. По сло­вам адвоката, в деле есть показания Глазунова, взятые у него в мастерской, а также Бегуна и Цитовича, взятые в Минске; будто бы м[атериа]лы о По­номарёвой, Гусеве, Сушилине и [обо] мне выделены особо, до первого, мол, нарушения. Всё было явно и очевидно разыграно между судом, адвокатом и подсудимым. «Да» и «нет» не говори­ли, чёрное и белое (т.е. сионизм и ма­сонство) не называли. Судья был стар, глуп и жалок, прокурорша не лучше, адвокат явно служил туда и к тому же просто халтурил. Рыжиков по­носил Иванова, сказав, что накануне франц[узской] революции тоже рас­пространялись подобные сочинения (намёк на провокационное разоблачительство), что Иванов с двойным дном, а познакомился он с ним «у дверей кабинета Семанова». У Пономарёвой тоже спросили про меня, она сказала, что познакомилась после ареста Ива­нова: была, мол, растеряна, хотела по­советоваться. Иванов гладко и патети­чески каялся, обходя все острые темы. Вид у него был ужасный. Очевидно, ему пообещали за «откровенность» нечто вроде помилования, но проку­рорша попросила год тюрьмы и 5 лет ссылки, последнее — предельный срок по статье. Иванов заволновался, по­просил было перенести заседание на другой день, но адвокат его быстрень­ко уговорил. Суд и вынес такое наказа­ние. Думаю, что изменения приговора не будет: тем, кто заварил дело, важно отчитаться: видите, мы их тоже суро­во наказали!.. А если он помрёт (это и случится, видимо, очень скоро), то не у них, в Лефортово. Думаю, дело за­кончилось, а по слухам, у Иноземцева взяли ещё трёх, кроме тех двух. Раз­мен? ЧК добилась успеха: наш патрио­тический, так сказать, лагерь, напу­ган, наполнен паническими и взаимно очернительными слухами, полностью освещён изнутри: тайной полиции те­перь всё известно с большой точно­стью. Дело они решили не раздувать (ЧК или те, кто им указывает), ибо сам разговор вокруг т. Дзержинского и 1937-го года, это. Как говорил Кащей: не надо привлекать внимания. Пред­ставители печати на суде не присут­ствовали, только краснопресненское ГБ в виде публики. По голосам пока вроде бы не слыхать. Да и не будут, идеология у нас и у них — сообщающи­еся сосуды. Над нами явная и прямая угроза, следует вести себя осторожно. Ладно, подождём.

— В. Беляев: вдова мелкого местеч­кового торговца вышла замуж за адво­ката Корнейчука, он усыновил и кре­стил пасынка Сруля Фогельсона — так появился писатель Корнейчук. Страш­ная, говорит, был сволочь. Ну, а насчёт таланта — известно и так.

— Бесстыжий разбой в Ливане по­разителен. Как они наглеют, когда чув­ствуют силу и превосходство! Вот так же они вели себя и в гражданской, и в 20-х, только там не так всё было об­нажено: псевдонимы, русские и иные гойские исполнители внизу... Наши масоны всё валят на Америку, какая простенькая, но удачная уловка: не еврей виноват, а «американский импе­риализм». Евсеев сказал, что именно в таком виде велел освещать эти собы­тия Синедрион. Ну, он знает.

— Да, делом Иванова нам нанесён удар, это ясно. Как можно предполо­жить, больше всего взволновало их, как полит[ическую] полицию, письмо Рязанова — его содержание и воз­можность повторов, а их тайных хозя­ев — гласность того, что должно быть страшной тайной. Тогда-то они и на­чали, быстро вышли на след (Рыжиков тут помог, говорят), выбрали слабое звено и, надо признать, не ошиблись — Иванов оказался и в самом деле слаб. Однако тайная полиция, даже успешно действующая, может лишь замедлить рост природно возникающего дви­жения, а не прервать его. Покой при Сталине или при Гитлере объяснялся не НКВД и гестапо, а популярнейшей социальной политикой. Теперь она не популярна, а раз о масонах заговорили среди студентов, значит. Наше дело продолжат!

— Ягодкин (со слов его знакомой, близкой подруги Розы): Цвигун бо­лел, потом переехал на дачу в Барвиху, дача была другая, их ремонтировалась, Роза поехала туда посмотреть, верну­лась, ей говорят: упал, разбил голову, но к нему не пускают, приехали маши­ны с реанимацией, увезли, она даже не увидела; в гробу голова его была как-то искажена. Сам он уверен, что не своей смертью. Еще рассказал, как давно на совещании секретарей обкомов и гор­комов выступал ещё живой Бровастый, учил ценить зав. общими отделами, приводил в пример своего, как он под­сказывает ему составлять повестку за­седания П[олит]б[юро], «а раз вопрос поставлен, значит, его решат»... Он на­писал две очень интересные статьи о педагогических делах, очень острые, я читал. Разумеется, заварилась каша, в секторе недовольны, его министр тоже, обсуждали статью на коллегии с привлечением парткома, осудили. Он хочет писать письмо Черненко и идти на приём; он говорил, что полож[ение] в школе ухудшается, учителя бегут, нужно поднять престиж учителя и зар­плату, 2 миллиона педагогов работают не по специальности. Симуш (консуль­тант из пропаганды, еврей) выступал в МГУ и на прямой вопрос об Андропове ответил: он получил весь круг обязан­ностей, кот[орый] раньше был у тов. Суслова. <...>