Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

Оказавшись внутри, я чувствую себя заложником – заложником своего незнания

русского и украинского, а солдаты у входа пугают меня. Однажды – чуть позже – я

договорился встретиться у входа в больницу с режиссером документального

фильма о моей работе на Украине. Пока она не пришла, один из солдат был

вынужден стоять вместе со мной на улице. Когда же она появилась, солдат

заговорил со мной, и она начала переводить. Я думал, что он угрожает мне

арестом или чем-нибудь вроде того, – вместо этого он сердечно поблагодарил

меня за помощь украинским пациентам.

Я с некоторым стыдом вспоминаю годы учебы. Ассистировать менее опытному

хирургу во время сложной и опасной операции – настоящая пытка. Некоторые

старшие хирурги из тех, у кого мне довелось учиться, вообще не могли этого

делать и оставляли меня оперировать самостоятельно по принципу «увидел –

повторил», который в прошлом был одним из самых возмутительных аспектов

подготовки хирургов в Великобритании. Я с ужасом оглядываюсь на некоторые

ошибки, совершенные мной в период практики, а также – с еще большим ужасом

– на ошибки, которые допустили уже мои практиканты и за которые я должен

был нести ответственность, когда сам стал старшим хирургом. Теперь-то я

понимаю, насколько терпеливыми и добрыми (а еще смелыми) были некоторые

из практикантов, оперировавших под моим присмотром. Тогда я, весь такой

заносчивый и поглощенный работой, даже не задумывался о том, насколько

нелегко им приходится. И с Игорем – теперь-то я понимаю – та же история. Не

думаю, что он когда-либо обращал внимание, насколько тяжело мне давались

приемные дни, которые могли запросто длиться по десять-двенадцать часов, либо

на мучения, которые я испытывал, когда он оперировал пациентов с

серьезнейшими опухолями. Чем больше я позволял ему делать, тем большему он

учился, но одновременно возрастал риск для пациента, а заодно и мое волнение.

Если мне казалось, что Игорь может спокойно продолжить без меня, я уходил в

послеоперационную палату и растягивался на каталке у окна, подложив под

голову картонную коробку. Я одновременно и скучал, и оставался в напряжении,

из-за которого регулярно возвращался в операционную, чтобы проверить ход

операции и понять, не следует ли мне взять все в свои руки.

– Хотите, чтобы я вымыл руки? – спрашивал я.

– Нет-нет-нет, пока не надо, – обычно следовал ответ, но иногда Игорь все же

просил меня о помощи, а иногда я сам настаивал на том, чтобы он уступил мне

место.

Во время предыдущей моей зимней поездки на Украину – за несколько лет до

событий на Майдане – вид из окна, возле которого я лежал на каталке, был как

никогда красивый: изящные снежинки кружили в воздухе, падая с серого неба, а

высокие сосны и березы, растущие во дворе больницы, проседали под тяжестью

снега. Двор был девственно-белым – лишь на дорожке виднелись следы от

ботинок. Нам предстояло оперировать девушку с очень сложной опухолью мозга.

Мы с Игорем были уверены, что без моей помощи не обойтись, но в конечном

счете он провел операцию самостоятельно, и пациентка очнулась после нее без

каких-либо проблем.

Долгие часы я лежал у окна, наблюдая за падающим снегом. Я подумал тогда: вот

он – кульминационный момент, результат тех многих лет, что я занимался

подготовкой Игоря. Однако два года спустя я случайно услыхал, что через

несколько месяцев после операции девушка умерла из-за послеоперационной

инфекции мозга. То, что он ничего не сказал мне и не спросил моего совета, когда

развилась инфекция, привело меня в бешенство, и я чуть было не заявил ему, что

больше никогда не вернусь на Украину, но в конечном итоге передумал. Позже я

узнал, что Игорь, наоборот, думал, будто я откажусь приезжать на Украину, если

он расскажет мне о произошедшем. Разумеется, это в корне не соответствовало

действительности и свидетельствовало о том, насколько плохо он меня знает. Этот

случай напомнил мне о том, как долго советское правительство не решалось

признать Чернобыльскую аварию.

Я дал Игорю понять, как сильно разозлился, и прошло немало времени, прежде

чем он с большой неохотой извинился передо мной. Слова извинения чуть ли не

душили его – так сложно они ему давались. Я рассказал Игорю, как однажды сам

совершил похожую ошибку с послеоперационной инфекцией, которая обернулась