Феликс Максимов: Духов день

Катай-валяй, Семеновна! Месяц светит, покойник едет!

Прохожие отворачивались к стенам, крестились.

Так и шпарили по улицам мортусы-загребалы: дегтем мажут, рожи кажут, калеными крюками машут.

На работы шибко катили, с работ вереницы телег скрип-поскрип везли на погосты безымянную мясную кладь.

Росли новые кладбища, без оград, с тесовыми временными часовнями-каплицами над похоронными урвинами. Приказано поспеть до заморозков, земля залубенеет, снегом покроется - ни лом, ни кайло, ни заступ не возьмут.

Лекаря следили, чтобы глубже глубокого сокрыли чуму, пересыпали слои едкой известью, которая горазда христианское мясо белым глодом есть.

По сю пору чума на Ваганьково дремлет, высочилась из косточек, по подземным ручьям проточила земляные пласты, лежит, поджидает. Навсегда засеяна земля на Ваганьковском кладбище язвенными семенами.

Нельзя землю зря бередить, нельзя расширять кладбищенские дорожки, есть такие участки, на которых от века не хоронят, чтобы злой посев не взошел, а если кто по неразумию сунется в гробовую борозду, то опять пойдет чума рыскать по Москве, взимать с малых и старых воронью долю. Раз поправляли на церковном дворе дорожку, где могилки старые, один догадался, сунул в землю щуп - вынул, отнес санитарам. Те чумные споры узнали, приказали работы свернуть, все зарыть-заровнять и место отметить, а догадливому руку отрезали - потому как со щупа болезнь ему в руку перешла. Если бы не отрезали, так и целиком сглодала бы.

Споро работали фурманщики, кто в бега уходил, кого с утра самих под колоду убирали, бывало и дрались смертно за добычу - дележ без кровянки, не дележ.

Очищалось лицо Москвы.

Крючник Григорий Фролов, в Ваганьковской артели числился за старшего.

Шантрапа его слушалась, с первого дня, как тезка-граф окрестил, так и прозвали Гришу - Китоврасом. Тут и там слышно - Гриша то, Гриша се, Гриша Китоврас.

Доверяли ему артельный хлеб резать. Он всегда караваи, не глядя, делил поровну, хоть взвешивай, и водку разливал из баклаги - всегда по машин поясок.

Работал степенно, молча, с плеча, как бревна рубят, таскал носилки, могилы рыл, расчищал завалы и погорелья, в такие погреба за трупами спускался - куда иной бы и под угрозой не сунулся.

Вечерами ходил пешком на Таганку, с битюгами на кулаках силомерничать.

К утру возвращался, похмелялся кислым молоком, коней своих, прежде меж бараками поводивши, запрягал наскоро по-казански, ждал, когда остальные мортусы соберутся.

До света при бараках котлы кипели, рубахи сушились на прожаре, тени метались, выше крыши -наши труды велики.

Китоврас приглаживал коней по шеям большой в шрамах рукой. Скоты к нему мордами тянулись, бодали лбами. Зверь к зверю льнет.

Кони у него лучше всех были. Сам ради скотьего бога, зерном откормил, выхолил, бабки тряпицами обвязывал, копыта маслил, растирал полынными жгутами ребра, разговаривал с ними больше чем с иными людьми. Самоплясные вышли кони - не погостные, а свадебные.

За спиной говорили, что Гришке коней ублажать - дело самое то.

По всей дороге от Москвы до Троице-Сергиевой Лавры, а особенно в Клину, Григория всеми чертями поминали, как первого вора, конокрада, разбойника и убийцу.

В каком селе уродился, кто отец с матерью, чей холоп - никому не ведомо.

Потом и на пыточной кобыле молчал и под паленым веником от семерых отлаивался.

Только три слова говорил:

- Григорий Степанов Фролов.

Потому как хуже нет, если человек свое имя потеряет, имя не гриб - нечаянно не найдешь.

Лет двадцать ему было, когда объявился под Клином, на озорства ходил в одиночку, без товарищей. Угонял возы с товаром, коней забирал, перебивал клейма, богомольцев побогаче раздевал, пускал голяком по лопухам, а если кто противился ему, тем кланялся земно, а потом насмерть резал и по сырым балкам складывал. Врали, что на плече у него черная белка ночевала, которую он у литовского монаха за нечеканный рубль с дырочкой купил на удачу. Пока белка при нем была - никому Григория не поймать стать. Он ее своей тенью кормил, нащиплет, покрошит, тем сыта. Оттого и была у него тень лоскутная.

Пять лет изловить не могли. Наконец, девка-калмычка его опоила, дунула-плюнула, черную белку кочергой зашибла, а Григория солдатам выдала теплого.

В Москве судили за татьбу, ждал каторги. Вел себя не смиренно, в яме подсадного кляузника ночью задавил цепью и на пороге бросил.

Всю чуму и бунташную неделю просидел закованный в карцере Константиновского застенка, думали, с голоду сдохнет.