Феликс Максимов - Духов день

Будто на развороте вертепной книги - фигурки государей, ангелов и разбойников из кружева и золотой фольги.

Кипели в телесной тесноте крови древние, царского разврата золотоордынцы.

Москва сулила то отцеубийство то цареубийство, глинка-багрянец на косогорах обнажилась, трава не расти, у мраморных девок в барских садах месяца начались, по ляжкам изнутри красное потекло. Кровью капали освежеванные боровы, поворачиваясь на мясницких крюках, кровью на закате рдели полосы облаков, напарывались тучи бычьими сычугами на каланчи и острые крестики.

По всей Москве - бесстыдный мясоед.

Визжа, оборачивались на скаку казанские мурзы, любовно брали за горло русские города.

Молоденькие татарские княжата, узкобедрые, как девственницы, бешеные от нежности, въезжали в царские врата церквей на горбоносых лошадях.

На образах потёками конская моча, кумыс и причастное вино. Воробьи под куполом пёстрым порхом кружили. Роняли помет на трупы.

Чужаки рвали дань, хлебали кобылью кровь с молоком, добивали раненых, лили расплавленный свинец в рот мученикам.

Пировали, в угаре, на реке Калке и трещали хребтины побежденных под пиршественными досками, когда сотрапезники ломали пресные лепешки, ели горькие травы и конину с невыточенной кровью.

А потом щепкой из межзубной щели доставали кровавое волокно.

Ехали на торговый майдан душу тешить, мясо русское за ноги вешать.

В шатрах на подушки откинувшись, слушали, как сладко поют для них духовные канты слепые монастырские отроки. Отрубленные головы на шестах прикусывали языки. Качались в очах небесных бунчуки с конскими хвостами.

Плыли над посадами дымогарные облака.

По темным дорогам от Москвы ли, от Козельска, пробирались погорельцы с пожитками.

Ревели на ветру тульские и валдайские чащи - трущобища.

На сильных лосиных ногах по всему свету любовным гоном металась весна

Красила невыносимыми колерами кирпичи Харитоньевского дома.

В тяжелом недуге оцепенел на постели младший сын. Прислугу обули в войлок. Заказали сорокоуст по семи монастырям.

Приступал из полутьмы лекарь-табачник, пытался разжать кулаки и зубы, уложить, напоить овсяным отваром - тщетно.

'Так-так'... 'Так-так'... - качал головой немец и удалялся.

Ай-я, ай-ла, православная кровь залила брови, не сблевать, не смыть, голубой крови. Серый пёс-соловей на рябинушке свищет, душу мою ищет, а все ворота на Москве безохранные, а все попы в монастырях безобразные, а все клады на Москве некретимые, а все девки на Москве невредимые, а все реки на Москве - кипяченые, а все мальчики на Москве заключенные. Воет мать сыра Москва на груди. Кистени да топоры впереди

Чур меня, чур-чура, сквозь татарщину немчура.

Кобылья пена хлопьями летела в лицо, строгие удила рвали отвороты губ.

С грохотом по кругу бродили по России одичавшие табуны.

Остроги и крепости стояли незыблемо, обомшели частоколы с пугачевщины, заржавели пушки, обвисли знамена.

По всей земле мир и в человеках благоволение.

Кавалер просил в бреду седлать коня.

Тут же видел себя всадником. Издали скачет, припал к лошадиной шее. В сон клонило русского отрока, а надо было в комок собраться, коленями онемевшими сжать ходкие бока, невесть куда под откос успеть с вестями.

Крепость совсем близко.

'Кто шепнул на всю Русь - "Измена!".'

Я шепнул на всю Русь.

- Измена.

Не успел вестник доскакать до крепости.

Ночь-полночь настигал всадника лютый враг, раскосый двойник на караковой лошади, замахивался, бил по шее наотмашь кривой крымской саблей, рассекал жилу до шейного позвонка.

Кровавый пузырь на губах лопнул. Навзничь, затылком на руки убийцы упал вестник.

Вздрогнул ровесник - ордынец, впервые потянулся ко лбу двоеперстием, как неверный, осенил крестом безусое лицо, убаюкивая убитого на руках.

Всхлипнул, когда вошла меж лопаток короткая стрелка. Из темноты стреляли, а кто - Бог весть.

Так рядом голова к голове и легли мальчики - крымчак и русский, обнялись, черные кудри с русыми сплелись, как речная трава. Сукровица смешалась. Весело спать на Руси мальчикам.

До утра утаптывали мокрую траву оседланные лошади - белая кобыла, жеребец караковый. Переплетались шеями, теплом из ноздрей обменивались. Пустые стремена гулко били в ребра.

Перетерлись подпруги, лошади порознь уходили в степь. Таяли ковыли под копытами. Таяли облака.

Родила белая кобыла пегого жеребенка по весне.

Поковылял за матерью. Горячий послед остывал на родильном месте.