Феликс Максимов - Духов день

- Ты хозяин мой счастливый и ласковый, дворянин-душа, отецкий сын, ты вздохни, поднимись, разомкни навстречь руки нежные, погляди на меня, друг, по-прежнему.

Ты по-прежнему отхлебни вина. Полномерные груди-яблоки ты, как встарь, сожми, губы терпкие языком терзай, кобелем борзым сучье мясо жри, коростелем вспорхни над просекой, горностаем меж ног скользни, просочись в нутро черным семенем, улыбнись, проснись, поцелуй в висок

И окликни меня по имени.

Нет, не жаль молодца похмельного. Жаль убитого, жаль напрасного. На свою беду синеглазого.

Кто окликнет меня по имени?"

Анна Шереметьева присела у окна, отдернула занавесь.

Между рамами скопился прошлогодний вздор: паучатина, мотки разноцветной шерсти, лепестки шиповника, пижма и душица для чистоты.

Окна тусклые, левая половинка треснула, а заменить недосуг.

Ненастье за окном исподволь наклонило сады - и ничего не различить было на сто верст окрест, знай, одно: постылые сосняки, осинники, хлева, амбары, балочка, пруд с мостками, где люди стирают серые холсты, на перекрестке за лесопильней заброшенная почтовая станция - кому она нужна, разве ездят в такую глушь живые люди?

Глинистая торная дорога протекала в головах захолустья.

Косые дожди, клеверное марево луговины, дальняя дорога за оврагом. До самой Москвы.

-Мос - ква. - сухими губами сказала Анна, чтобы не забыть.

На черном крыльце, что выглядывало на птичий двор, мужнин дебелый холоп дразнил поваренка:

- Хошь, малой, покажу Москву?

- Ага... - поваренок доверчиво задрал голову, потянулся - а сам-то маленький, что грибок. Веснушками обсыпаны щеки.

Холоп примерился - и хвать поваренка за уши. Вздернул до хруста, мальчишка - ну визжать, а холоп смеялся и приговаривал:

- Смотри Москву, высоко видать!

Господи, всякий день одно и то же.

Счастье.

Супруг Анны сыграл с гостями три пульки в рокамболь, вышел на крыльцо, проводил собутыльников восвояси, троекратно расцеловался у разъезда со всякими, звал к обеду назавтра. В зале хлопали створы складных ломберных столов - дворня затеяла уборку.

В дальней комнате-ларе часы с хрипотцей отбили четверть девятого.

Толстая баба с пустым ведром потащилась босиком по садовой тропе - то ли за водой, то ли с капустных гряд обирать слизней - мокропогодие, много дряни развелось, того гляди, всю рассаду потравят.

Мальчики повели купать борзых собак - Фортунку и Арбатку. Псы на ошейниках висли, гарцевали, горбатили холеные спины, рыжая шерсть вилась по ветру, опадали беспокойные рёбра.

Шершавые шаги шаркали по вощеному полу. Хныкал поваренок, скорчившись под стеной птичника, утирал соплю кулаком.

Мышь точила в углу. Поточила и затихла.

Остывшими глазами молилась Анна Шереметьева на дальнюю дорогу.

Колеи глубокие, непроезжие, рыжие, ложные.

Там за полем, за пойменным лугом, всего в ласточкином полете от большого дома - перекресток с обветшалой деревянной божницей, у шестнадцатой версты. А та верста вся растрескалась, поросла вьюнком. На перекрестке после полудня, пока супруг, отобедав, без души дремал, стояла Анна, прислонясь к полосатому столбу, смотрела на Москву, но видела ржавый бузинный куст у обочины и молчала. Заворачивала дорога, как в гадательных зеркалах со свечой - всегда налево, как ни заклинай, как ни гляди.

А вдруг издали конские копыта размесят на скаку глинистые пласты.

Ближе, ближе, ближе...

А вдруг вырвется из-за поворота всадник простоволосый, весь забрызганный дорожным дрязгом, лошадь безмастная, всадник бедовый, только острые локти да локоны грузинские по ветру бьются. Перекошены конские челюсти, кипит в оскале железо жесткого мундштука, белкИ глаз лошадиных опасно высверкивают, седло татарское серебряными бляшками украшено, во лбу у коня - белый полумесяц.

Гессенские сапоги отворотами под колено, у самого всадника глаза - бесшабашная финская синева, мартовский лед с подталком и небо над ним - шестью крыльями кучевых облаков нараспашку.

- Он окликнет меня по имени. - самой себе говорила Анна - и тут же обещала - А я не закричу, прокушу губу до крови, и только один шаг сделаю.

Один шаг к Москве-матери.

Шелестела бузина, далеко перекликались люди, Анна слушала их голоса, опускала голову, пора домой.

Скоро проснется муж послеобеденный, спросит о ней, что ему ответят?

Возвращалась одна через овсяное поле.

Оглядывалась через плечо. Старела с каждым шагом.

По ярмарочным дням тянулись по дороге торговые возы, затянутые холстинами - то ли горшки везут продавать, то ли молочных поросят и курей на соломе.