Феликс Максимов: Духов день

Старший брат унялся, пососал отбитые костяшки. Отошел к окну, распахнул с хряском ветхую раму в сад. Посыпались осколки стекол.

- За доктором послали?

- Едет.

Старший провел пальцем по крестовине рамы. Поморщился, растирая в щепоти пыль.

- Запустение без хозяйского глаза.

- Как же, милостивец, хозяйка того-с...

- Какая еще хозяйка? - прозрачным голосом переспросил старший.

- Старуха... Вы еще свадьбу играть хотели, к настоятелю Успенского монастыря в Кремль ездили. С арзамасскими гусями и штофом аглицкой ржавой водки... Он согласился окрутить молодых. Храм велели украшать.

- Запомни. Нет никакой старухи. И не было. Дело замнем. Пшел вон.

- Слушаюсь.

Доктор Кавалера отпоил вонючими немецкими каплями, пожал запястье, вытянул язык, задавал вопросы, но ответа Кавалер не дал.

Молчал, в глаза не смотрел, зрачки в точку.

Три часа прошло - иглами кололи в ляжку.

Молчал.

- И что вечно теперь в молчанку играть будет? - осведомился старший брат.

- Не могу знать. Я не всесилен - развел руками доктор, степенно принял мзду и уехал.

Много денег на взятки судейским раздал старший брат, заглаживая свадебную ночь на гагаринских прудах.

На Ваганьковском кладбище спешно погребли в простонародном рву закутанную в холст старуху - родни не сыскалось, отпевали по общему чину, но как звали ее - Анна, Любовь или Мария, Бог весть, да и была ли Любовь Андреевна - московские обыватели достоверно не помнили, и подтверждать с нею кумовство или приятельство не желали. А родни старуха не имела.

+ + +

Спустя малое время запрягли на заднем дворе дома в Харитоньевом переулке крепкий возок.

Старший брат отрядил для охраны и присмотра за Кавалером способных людей, из числа отпетых, велел пятерым глаз не спускать с безумного, каждый месяц писать в Петербург - ему лично в руки, и в Москву - матери - обстоятельные отчеты о здравии его и занятиях. Молчит хорошо, заговорит - ну что ж, на все воля Божия, но чтобы без надзора ни шагу.

Отправляли Кавалера под Нижний Новгород, на хутор, подальше от дорог, срама и сплетников московских.

Семья большой урон через него потерпела, с глаз долой, из сердца вон.

Плакала мать-Москва Ирина Васильевна, но так и не спустилась попрощаться.

Особенно светел и тих в Москве сентябрь, винной пробочкой тянет и размокшей в квасе корочкой, небо полынной глубины и кротости исполнено, опустело без ласточек, паутинные нити на солнце блестели, позднее тепло грело поутру горбатнькие переулки.

Кони вычищены и накормлены. Колесные оси смазаны. Все готово.

Кавалера вывели во двор за плечо.

Он был одет в чистое, держал в руке можжевеловый гребешок с частыми зубьями. Смотрел бессмысленно и ласково.

Старший брат Кавалера, поцеловал в лоб, отстранил и взглянул пристально:

- Язык проглотил? Родному человеку теплого слова жалеешь?

Кавалер улыбнулся и опустил голову. От нового гребешка хорошо пахло - можжевеловым распилом. Век бы расчесывал пряди, век бы клал гребешок под щеку до отпечатка, лесной запах от тепла сильнее, и сны снятся, нерасстанные, солодовые, во снах Москва осенняя представляется, тропинки во дворах, мосты деревянные над Яузой, кадки с мочеными яблоками, рябина горькая, все, чем осень щедра напоследок.

Молчал Кавалер. Только разок брата по рукаву погладил.

- Ну, как говорится, не скажешь - не соврешь. С Богом, братец. Скатертью дорога. - огорчился старший и сам подсадил Кавалера под локоть в возок.

- Трогай!

Один из пятерых на козлах вожжи перебрал, с места шибко завертелись колеса, четверо конвойных поскакали верхами по двое с каждой стороны.

Скоро не стало Москвы. На последней заставе в караульне сидел отставной прапорщик в худом колпаке и позатасканном халате.

На полуистлевших тележных колесах - поперек дороги наставлены были рогатки.

Старший из конвойных угостил прапорщика табачком, полтинник заплатил, чтобы никого в казенную книгу не записывал, прапорщик поломался, но согласился. Велел солдату рогатку отвалить и пропустить с миром хороших людей.

За поворотом у версты сидела у обочины Ксения, рыжая, тощая, в зеленом платье с желтыми ячменными колосками по подолу. В драной красной кофте поверх.

Голова богомолки повязана было крепко ситцевым платком, черным в белый горох, концами назад. У ног Ксении - пустой мешок.

Богомолка ела каленое яйцо, солила его золой из холодного придорожного костровища.

Мимо прогромыхали окованные ободья на ухабе, копыта промесили хлябь - по бабки в брызгах грязи. Тяжелые травы с обочин секли колесные спицы.