Феликс Максимов - Духов день

- Да. Поеду.

- Едем, как есть. В ночь на Ивана все нагие. А барахло носильное да съестное, к черту. Пропьем - наживем. Мне ни кладов, ни Рай-дерева не нужно. Одна ты. Летал я к тому дереву, видел, на нем вместо яблоков секиры високосные растут, а в хорошие годы - колокола и волчьи ягоды. А клады могильные на сто голов закляты, не стоит и браться.

Жди меня у средних межевых ворот на перекрестке. Идти лучше порознь, я упряжку выведу окольной дорогой и тебя подхвачу, где условились. Увезу тебя в город Котор. Домой. Жить.

Наташа, не размышляя, вышла из горницы. Только раз обернулась. Большой Марко улыбнулся ей вслед, одними глазами пожелал "Добра!".

Она в ответ засмеялась в рукав, как малая. Пошла по травам, дышала жадно, кобыла беглая. Подставила ночному ветру навеки свободное от маски лицо.

Крутанулась на пятке, забаловалась. Как ведьма хороша, Наташа, побежала с пасеки, прошила пряную огнецветную ночь, сама над собой хохоча от счастья, точно пьяная.

Сорвала походя у обочины подорожник - трипутник, наощупь узнала круглый жилистый листок. Прошептала докрасна зацелованными губами:

- Трипутник-попутник, живешь при дороге, видишь малого и старого, скажи моего суженого!...

Бросила травку, затоптала, как пиявку:

- Ай, бес! Без тебя знаю! Гадать - страх, ворожить - грех!

Только на перекрестке у средних ворот опомнилась. Отдышалась. Стала ждать.

Нож у горла.

Ловушка.

Наташа замерла. Чуяла кожей, жилочкой лезвие ненавистное, ледяное.

Враг зашепелявил за ухом, вкрадчиво:

- Со свиданьицем, девуш-шка... Уговор дороже денег. Говори, где белая карлица с московским гостем по ночам шляется? - Шестерка поудобнее обхватил шею девушки локтем, пощекотал острием ножа под челюстями.

- Я не знаю. Дома. Или в церкви...

- Нет их там. Смотрели.

- У источников...

- И там нет. Не ври, красючка, знаю, ты с белой карлицей накоротке была, дни вдвоем коротали, пока мужик между вами не пробежал. Сказывай, есть у белой карлицы свои убежища? Разве подружка подружке о тайных местах не болтала?

- Боже мой! Пусти, не знаю ничего... - забилась Наташа в смертной тоске.

Щеголеватый Тамарка, скользкий, сальный, с глазами подведенными сурьмой, встал напротив, облизнулся, стрельнул плевком сквозь выбитые передние зубы. Мигнул Шестерке, тот осклабился и провел ножом, как смычком, по шее Наташиной. Неглубоко провел. Пугал.

Полилось алое меж ключиц.

- Все скажу! Не режь меня! Есть полянка потаенная, с маками. Рузька туда одна бегает, песни поет, никому не выдает. Только меня по секрету на Пасху водила. Место помню смутно, то ли в ельнике, у пруда... Ой, нет, в березняке. Она мне верила. Мы сестры крестовые, на Троицу покумились, крестами поменялись, когда девичью яичню жарили.

- То ельник у тебя, то березняк, - хмыкнул живорез Шестерка - Пошли. Сама покажешь убежище.

- Сволочи... - сказала Богородичка - Я только мужика нашла.

- Мужик не блоха, от щепоти не ускокнет. Покажешь дорогу и беги к нему. Никто тебя больше не тронет, больно надо - буркнул Шестерка.

- Сестра крестовая. Сука, - смрадным голосом мурлыкнул Тамарка, почесал подмышье и завилял за Наташей и Шестеркой томными потными ляжками.

Шла Наташа, страшилась ножа, только раз оглянулась на перекресток - не стучат ли копыта, не поют ли колесные спицы, не спешит ли на помощь Марко Здухач?

Стрекот ночных кузнечиков в траве. Волны полевого ветродуя по колоскам. Проточный рассвет. Небо морское с рваными перистыми облаками, так на голову и валится, быстрое небо, погода меняется необратимо.

Ветрено, ветрено, ветрено в средних воротах.

Хмель в лесу завил усы, полозы-лозы, сказы, узы, вас возьмут насильно, погубят, истомят, сварят ядреное пиво, усатые колоски клонятся, серп у корени, враг во городе! По жилам солод польется вспять, гребень бросят наземь - лес вырастет, где отравлен плод, там стеклянный гроб, кто вчера в шелку, тот сегодня наг. Господи... Не забудь меня.

Всю ночь не спали птицы, всю ночь не спали люди, всю ночь не спали кони, бродили без седла.

Отбегали деревенские гулены по лугам, накупались, налюбились. Крались теперь по крутогорью и орешникам домой, держа обувку в руках. Гадали, что будет, коль мать с утра грех заметит: волосы влажны, на шее засос поцелуйный. По каким выгонам шлялась пьяная, на чьем костре подол опалила, с кем миловалась на холодных угольях?

Трезвели девки, зябли. Плакали в кулак.

По горьким тропам пробирались рысью на отцовых лошаденках злые с недопоя парни, вытряхивали траву и пепел из волосьев, не боялись суда и ласки не помнили.