Феликс Максимов - Духов день

Зверьком, подлиском, соболем порскнет в лес.

Очнешься ты, вскрикнешь.

Лошадь переступит, отряхнет гриву от хвои, пожует удила.

Муторно тебе, зябко. Глаза болят. Сам не свой.

Часа не продлилось лесное гуляние.

Три ворона кружатся над твоей новой головой.

Молчат.

- Что ты делаешь?

- Вижу.

- Что ты делаешь?

- Слышу.

Так слушай: вот что случится с тобой...

+ + +

- А... Ты что шепчешь, сумасшедшая?... - спросил Кавалер, еще дремным растомленным голосом.

Спросонок отяжелела голова. За час садовая тень отошла, он так и спал на солнцепеке в саду. Сквозь веки солнце просачивалось алым течением, чудился жаркий вишневый Рузин шепот, навевающий кошмары и волшебства.

Пошевелил рукой по траве, поискал, чтобы поймать шептунью-негодницу... Пусто. Трава щекочется. Но ведь она рядом, шепчет, шепчет страшно и сердечно...

- "Ты слушай, слушай, вот что с тобой случится..."

- Рузя? Ну, хватит... Мало того, что разбудила....

- Всюду тебе Рузька мерещится... Клином свет сошелся. Хорош гусь. Разлегся, тоже, нашел место. Голову напечет - крапивной водой отливать не буду. Ну, вставай, вставай.

- услышав скрипучее ворчание Аксиньи Петровой, Кавалер очнулся окончательно - и вскочил, как ошпаренный. Сад купался в зрелом послеполуденном сиянии, истончились сквозные тени - не Рузин шепот гулял над взлохмаченной головой Кавалера, нет, то шумела рябиновая ветка, полная щебета и порха и перелетного шелеста молодой зелени.

Аксинья Петрова переваливалась на коротеньких ножках, подвернув подол, вынимала холстины и рубахи из корзины, развешивала сушить, упарилась вся со стиркой, назло затеяла труды в знойный день.

Кавалер еще утром по холодку приехал, но Царствия Небесного не застал дома, а Рузя еще спала.

Зато матушка Рузина тут же пристегнула Кавалера к домашней работе. И воды ей для стирки из бочки натаскай чертову прорву, и грядки прополи, и еще на крыше ветка сухостойная лежит, вчера ветрило, вот и обломилась, а убрать некому, вот ты слазай и убери.

Лестницу за сараем возьмешь.

Стоило одну службу исправить, так у карлицы находилось новых дел пяток, только поворачивайся. Ксения и не стеснялась:

- Раз уж такую орясину, как ты, наш большак пустил на двор- я ему слова поперек не скажу. Ему виднее. Я - баба, уж знаю свое кривое веретено и в мужчинские хитрости не лезу. Но коли тебе сегодня делать нечего, поработай, чай, не переломишься.

Кавалер не противился, исполнял бабину волю верно и почтительно, только про себя посмеивался: надо же, неугомонная, задает службу, будто младшему бесу у колдуна на побегушках. Изводит мелкими трудами, хорошо еще, что не заставляет вервие из песка плести, лунный свет решетом ловить, или четыре пуда ржи собрать по зернышку с каждого двора за одну ночь.

Разве что на прополке Кавалер не сдержался, выдернул из грядки за хвост редиску, обтряс землю, хрупнул.

Сочно, хоть и не завязался корень до конца, с одного боку красный, с другого бледный. Оглянулся по-быстрому и огрызок с ботвой в Рузино окошко метнул - звучно стукнуло о стеклянную четвертку. Может, выйдет.

Ксения тут же на огороде выросла, руки в боки. Застыдила:

- Ты что тут воду мутишь, знаки подаешь? Сказано тебе - спит она. Ишь ты, уже все окна выучил, кот казанский. Постыдился бы так-то к девушке...с редиской.

- Я просто... Я не так...

- Не так, да эдак. Не просто, а с вывертом. И не такие хлыщи нас улещивали, да пустых щей похлебали и вон пошли. - насупилась карлица, но сменила гнев на милость, сгребла выполотое сорье в передник.

Вздохнула.

- Девка в доме - хуже пожару. Ночей не сплю. Чуть шоркнет половица, вскидываюсь - ушла, пришла, не знаю... Отец ее по лесу одну пускает. Ночь-полночь, это все равно. А там и буреломье, и трясина ближе к Чудову селу, а за Преображенским скитом, говорят, медвежьи логова. И беглые люди шалят. Она ж дитя, пигалица... Была б моя воля, со двора бы шагу не ступила одна. Да с кем ей здесь водиться, одни старики, да уроды. Скучно ей. А теперь и вовсе сладу нет. Чуть поест, а больше раскрошит, и к вам на поляну бегом. Я ее в сенях бывало, поймаю за рукав "куда полетела?", а она так ручки к груди приложит, дикая вся, нечесаная, в волосья зверобой да тысячелист натискала, как блажная, бусы на шею навертела... И скороговоркой мне, матери - ты только подумай - ма-те-ри! так и выпаливает, так и частит: "Пусти, мама, пусти, надоба у меня...Не могу дома...Свят-крест не могу!". А какие у нее надобы, каких дома не бывает?

Кавалер отер потный лоб запястьем, присел на пустую гряду. Скорчил сострадательную мину - мать все-таки.