Феликс Максимов - Игра

- Не знаю, сьер. - размеренно ответил врач, - Я нахожусь здесь как исследователь. Всю мою жизнь я препарирую мертвые тела, чтобы лечить живые. Но где еще найти и изучить неживую душу по законам паталогоанатомии, как не в игре. Вскрыв эти земные пузыри, я смогу понять законы души живой и чистой, куда врачебная этика не позволила бы вторгнуться. Я смотрю в глаза заключенных после пытки - и с каждым разом убеждаюсь в одном - я вправляю им вывихи, лечу порезы и порванные связки - а они тоже играют. И жаждут своего палача, как жениха. И никто из них не чувствует боли и страха - одно только омертвелое, наигранное любопытство. Сьер, вы утверждаете, что не играете, а живете, ведь так?

Невидимый усмехнулся, встряхнул странно убранной головой, лоб его отягощал высокий плюмаж:

- Вы скептик, Бартоломеус. Я живой, чувствуете, теплый…

-

- А вы - опасный человек. Будь вы женщиной, я влюбился бы в вас. Хотите я буду вас таковой считать? Давайте поиграем так… Не надолго. Вы не оправдали моих надежд, знаете, я приехал на этот глупый шабаш только из-за вас.

-

- Довольно, - содрогнулся собеседник - Я еще не заплатил за игру.

Он резко попрощался и вышел в круг, глумившийся над епископом Кентербери. Я не различал черт лица незнакомца - они были скрыты искусной оперной маской - высокий плюмаж из павлиньих перьев, слишком много золотой сусали, кружева, блесток, бисерных капель, стразов. Обнаженное тело на свету мягко играло бронзовым отливом.

Он казался подвешенным меж небом и землей, в ленивом утреннем полете, как повисшее меж ветвью и облаком яблоко, как капля дождя над черным омутом карельской реки.

На запястьях и щиколотках его снова посмеивались грозди медных мертвецких бубенцов. Белые зубы его посверкивали тревожно.

И такая сладость и благость сочилась с кончиков его пальцев, что хотелось лечь, приложиться к ладанным узким стопам и спать у ног его. Не зная сновидений и томления, просто спать, под сенью оливковой плоти его. Потому что, то была не тварная красота. Тягучий сотовый мед, запахи аравийских афродизиаков, лед и округлое мановение рук.

Ноэми протягивала влюбленные руки к нему, и в уголке уцелевшего глаза Легата проступила влага, тут же высохшая соляной коркой.

Плакса-Бегемот, демон обжорства, подал гостю стремя - капризный молочный жеребчик фыркнул, косясь и всхрапывая на безголовую соседку.

Епископ упал, молитва застряла меж зубами, как соленый огурец.

Священника обмочили, истоптали и бросили.

Луис - Люцифуг и Эстер - Посинюшка открылили процессию, и рыгающий, совокупляющийся, жрущий Адский ход нестройно завопил:

- Гар-р! Снизу вверх, не задевая!

Наамах шла в голове бесноватых, обнаженная, как “амен”, низко опустив львиную голову завесив волосами лицо, жирным огнем и дымом, сладковатым, тяжелым, пропитанным человечьим жиром и сандалом завивал лепестки пламени факел в левой ее руке. С каждым шагом она погружалась в землю по колено, как в снег или воду.

Нельзя сказать что они взлетели, но как бы заскользили над землей, охал по-банному Легат, которого пощипывали сзади все, кому не лень, свистела в два пальца Наамах.

Я и Бартоломеус поневоле тащились в хвосте шествия.

Перекрикивая визг мертвецов и хохот ночных наездников, я спросил у невозмутимого Бартоломеуса:

- Кто этот человек в павлиньей маске?

- Вы много теряете, Князь! - крикнул в ответ врач - Это граф Даниель фан Малегрин, он недавно принят в эту компанию, говорят, он продал душу за одну ночь с Наамах! Она того стоит, не правда ли!

Не стоит объяснять тебе, моя утраченная, что я испытал, услышав эти слова.

Ветер ноября свистал в павлиньих перьях.

Я ограблен!

Ограблен!

Ограблен.

Ветер, ветер, мой дружок, сорви с него маску, с вора и мерзавца, всклепавшего на себя чужое имя! Сорви с него маску вместе с кожей!

Как смятая елочная игрушка, посреди проезжей дороги лежал архиепископ Кентербери в желто-алом расшитом жемчугом облачении и дышал через нос пряным и злым воздухом поздней ночи. Он задумался о почтовых голубях и горлицах, мирно гурливших в голубятне обители. Вряд ли дело можно было довести до Папской канцелярии, но почему бы не обойтись без участия континента.

Церковной власти давно пора возгласить по всей Британии, Ирландии и Шотландии:

- Всем молчать. Я тоже здесь!”

Адский Ход вереницей скользил над Глазго и над Британией, и над

островами Оркнейскими и Фолклендскими и над островом Мэн, и над Ирландией и над Хайлендом и над вересковой страной Низин. Продолжалась игра, нечестивая и скабрезная, в каждой складке тела, в каждой капле росы. И хохотал торгаш - Маммон и творила непотребства павлинья маска, целовал, как пил из родника, мою Ноэми, самозванец.