Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Уже забывается, что советский человек был лишен власти и собственности, дабы оставался насекомым, в лучшем слу­чае — мелким грызуном. Уже забывается жизнь в «стране радости»: купил бутылку водки — радость, кусок колбасы — еще радостней. Уже забывается, что без очередей за тухлым мясом и гнилой картошкой жить не могли. Равно как и без родных стукачей и дебатов на парткомах-профкомах относи­тельно того, с чьей женой, что и как вытворял отдельно взя­тый «аморал». Маршалу Жукову и режиссеру Товстоногову «жучков» и в спальню понаставили. Впрочем, членов Полит­бюро тоже подслушивали, равно как и генеральных секрета­рей и президентов. Любознательные были руководители па­раллельной партии — партии чекистов, жадные до знаний.

Новые национал-патриоты делают вид, что не было преда­тельства страны в 1917 году, когда кучка террористов поста­вила на колени Россию, не было кровавого месива репрессий и геноцида народов, не было детей заложников, тысяч разру­шенных храмов и расстрелянных священников. Ничего не было, кроме «добрейшей и мудрейшей власти», допустившей некоторые перегибы — с кем не бывает.

Надо сказать, что и в начале Перестройки еще не сложи­лось объемного и ясного понимания, что природный запас жизнеспособности — духовной и физической — впустую растрачен настолько, что само выживание народа стало вполне реальной проблемой. Предрекал же великий русский философ Н. Бердяев еще столетие тому назад, что «в рус­ском народе и его интеллигенции скрыты начала самоист­ребления». Не хочу соглашаться с этой мыслью, но постоян­но возвращаюсь к ней. Возвращаюсь потому, что понимаю: Россия сошла с магистрального пути развития и отстала на столетие. Ленинско-сталинский марксизм породил русофоб­скую идеологию, видевшую Россию только в качестве мате­риала для мировой революции. Интеллект умерщвлялся упорно и безжалостно. Большевизм, вооруженный чужерод­ной для России концепцией общественного развития, не только разрушил страну экономически, но и многое сделал для коллективизации души, растворения ее в кровавом меси­ве убийств и предательств. Животворящая совесть ушла в подполье или постепенно усыхала. Умирающая совесть и есть умирающая нация.

Нам еще только предстояло понять, что компромисс с большевистским укладом жизни невозможен, более того, противоречит цели преобразований — построению свобод­ного общества. Политическая обстановка изменилась, но больше по намерениям, чем по практическим делам. Партий­ный аппарат не сдавал своих цензурных и распорядительных позиций. Крутилось, как и раньше, колесо проверок, наказа­ний, угроз. Вокруг экономики танцевала болтовня, оторван­ная от реальной жизни. Догма о государственной собствен­ности как самой эффективной продолжала господствовать. Частная собственность относилась к категории диверсий.

По причинам, которые порой трудно выловить в потоке собственных переживаний, связанных с нелегкой задачей перевести свои еще не оформившиеся по ряду проблем взгляды в практическое русло действий, я в качестве желез­ного правила занял следующую позицию: осторожность, ос­торожность и еще раз осторожность. Но осторожность осо­бого рода — осторожность в отношениях с нашим специфи­ческим социумом, который готов сначала вознести кого-то до небес, а потом разорвать его на куски. Случалось и обрат­ное: сначала разорвать, а потом вознести.

И все же к определению «осторожности» я и сам относил­ся с некоторым недоверием. Сюда вкладывал простую фор­мулу: смело идти на практические дела демократического ха­рактера и одновременно утверждать, что делается это ради укрепления социализма.

Иногда спрашивают, а не противно ли было притворяться и разыгрывать из себя дурачка? Да, противно. Но, может быть, кто-то знает более эффективный путь с точки зрения конечного результата в условиях деспотии и казенного одно­мыслия? Утверждаю, не было такого пути в тех конкретных условиях, если стоять на позициях эволюционных преобра­зований, а не революционной истерии.

Меня особенно умиляют утверждения некоторых нынеш­них «бесстрашных» политиков и политологов, неописуемых храбрецов, обличающих нерешительность реформаторов вол­ны 1985 года, в результате чего им в 1991 году досталась тя­желая ноша исправлять ошибки предыдущих лет и творить подлинную историю демократии. Когда те из демократов, ко­торые считают себя таковыми по признаку власти, пытаются отбросить в сторону события, происходившие до 1991 года, забыть о таких «несущественных мелочах», как гласность и свобода слова, парламентаризм и окончание «холодной вой­ны», десталинизация и прекращение политических репрес­сий, которые решительно вошли в жизнь в те самые «нере­шительные времена» Реформации, они совершают не толь­ко фактическую ошибку, но и нравственную оплошность. Они пытаются как бы удалить из памяти тот факт, что мя­теж 1991 года, возглавляемый верхушкой КГБ, генералитета и КПСС, был направлен именно против политики Пере­стройки, против реформ, а не против новой российской власти, хотя, конечно, ельцинская власть была столь же не­навистна мятежникам, как и горбачевская.