Неизвестно - Черняев 1984

Смотрел «Время желаний» с Папановым. Великолепно и мудро, и очень во всем современно сделанный фильм.

Впервые читал стихи Арагона по-французски. Любопытно. Он в свое время был просто просоветским.

Опять обратился к Герцену. Дневник 1842-45 годов. 30-летний человек. Гигантский ум и феноменальная образованность. И опять же - все про нас сегодняшних.

7 октября 84 г.

Был в Царицыне. Смотришь на это великолепие недостроенного замысла и хочется, чтоб это было доделано сейчас, сразу во всеоружии современной техники и возможностей, чтоб внутри все сверкало хрусталем - плафоны и фески, мраморные лестницы и паркет, чтоб это был партнер Третьяковки или Пушкинского музея.

И. впервые я был в Царицыне в 1928 году. Школьная экскурсия первоклассников. Возила нас туда в мае первая моя учительница Надежда Ивановна - из школы на Маросейке, в Петроверигском переулке, куда я до пятого класса ездил на трамвае один каждый день из Марьиной рощи.

Я, видимо, уже был простужен, а мы, помню, еще валялись на траве. Поездом (с паровозом) нас привезли обратно на Курский вокзал, а оттуда я добирался, как и всегда, один. Доехал я до Марьинского рынка, вышел, а идти не могу. В начале бульварчика на Шереметьевской лег на скамейку. Пошел дальше, опять лег. Так еле добрался до дома и упал в объятия бабушки. Температура в этот день перевалила за 40 о. Страшное, по тем временам, крупозное воспаление легких. Чуть не умер. Спас меня рощинский «земский» врач Михаил Иванович Соколов со 2-го проезда (помню белый чеховский домик, где он принимал больных). От этого воспаления пошла у меня астма, которая мучила меня приступами (раз в месяц по два-три дня) до 1960 года, включая войну. Тот же Михаил Иванович предсказал тогда: кончится в 20 лет или в 25. Если нет, то в 40. Если и в 40 не кончится, тогда умрет от астмы. Ровно в 40 лет приступы прекратились. Последний был летом 1960 года. Но последствия этой болезни ощущаю до сих пор.

Вот такие воспоминания у меня с нынешним визитом в Царицыно.

10 октября 84 г.

Позавчера был в гостях у Григория Бакланова. Теперь он уже совклассик. Без него не обходится ни одна официозная обойма наших прозаиков.

Посидели, выпили. У него умная, во всем осведомленная жена. Пришла Ира Огородникова и сразу же взяла лидерство в разговоре. Мы с ней давно не виделись, ей должно быть 64, а она глядится красоткой: изящная, элегантная, светлая. ничего не скажешь - порода! Столбовая, никак.

Говорили о чем попало: о пленуме писателей, совершенно ничтожном, пустом, свидетельствующем о тупике литературного процесса, если пытаться его изображать, как нечто цельное и целеустремленное, - а именно так напрашивалось его судить, потому что он был посвящен 50-летию первого съезда писателей, т.е. началу «единого потока», соцреализма. Говорили о генеральстве в писательской среде, о том, как начальники в Союзе писателей сами себя выдвигают, награждают, сами себе присваивают, сами себя издают и т.п., о несправедливостях, как везде, о шкурничестве вместо идейности, о беспринципности и даже смелости ради карьеры.

Говорили о немцах, которые не все фашисты. Бакланов пытался со мной спорить: мол, все равно они нас презирают и пока у нас не будет хорошей (лучшей, чем у них экономики, а этого никогда не будет), они нас не зауважают и не сочтут за равных. Я возражал, что у нас-де свое «оружие», чтоб быть снисходительными и поплевывать на их претензии.

Говорили о Горбачеве - как продолжателя Андропова, который не знал, что мало ему отпущено, и поэтому медлил с решительными мерами.

О молодежи, о тех, кто празднует у нас дни рождения Гитлера, о том, что символы «Спартака», «ЦСКА», «Динамо» на стенах и заборах - это не просто детские забавы болельщиков, это почти организованная форма протеста, пока еще не имеющая определенного адреса. Ирка выдвинула теорию: нас стало слишком много - людей, а регулятора (естественного) нет. Вот и начинаем бесится.

Бакланов подарил три тома своего выходящего четырехтомника. Полистал я его во время болезни. Задержался опять на «Июле 1941 года». И поразился опять: это же - куда там Константин Симонов - клеймление преступлений, которые обернулись миллионными жертвами, трагедией 41 и 42 годов! И это вновь издано в 1983 году - за такое, в гораздо ослабленном виде, Некрича в конце 60-х исключили из партии и выгнали из Института истории, и он оказался в США. Но в однотомнике о Второй мировой войне под редакцией министерства обороны начисто игнорируется, каковыми мы в действительности оказались перед нашествием. Все там в порядке: войну предвидели, к ней готовились, принимали все меры, но вот, мол, не успели. И в это же самое время выходит этот роман Бакланова, как, впрочем, и другие художественные произведения такого же взгляда на нашу тогдашнюю историю.