Неизвестно - Черняев 1984

Наряду с этим очевидны были также и признаки идеологической оппозиционности среди части интеллигенции, требования свободы мысли (под прикрытием возвращения к «ленинским нормам»). Ползучее, неоформленное, часто не осознанное диссидентство становилось все более влиятельным в художественной и научной литературе, в кино, в живописи. Оно проникало и в верхний эшелон интеллигентского партийного аппарата. Это находило отражение, в частности, в «творчестве» спичрайтеров. Генсек (и другие «вожди») публично и в беседах с иностранцами говорили такое, с чем никогда бы не согласились, если бы понимали суть красиво написанного для них. Произносимые ими тексты и «культурно» оформленные заявления расходились с их взглядами и догмами, противоречили самому их менталитету и всему тому, что они делали и как себя вели на своих постах. В результате еще более явной становилась лживость власти и ее интеллектуальная беспомощность.

Горбачев все это видел. Понимал, что страна потеряла ориентировку, что идейная и физическая болезнь общества достигли высокой степени. Однако в том, что он делал и говорил, по крайней мере в этот период, невозможно различить сомнений в основах системы, порочной в самой ее сталинистской природе. Он верил, что болезнь излечима и что лекарем может стать (как бывало не раз за 70 лет) и будет партия,.. очищенная от скверны, налепившейся на ней после Ленина. Он верил в чистоту и нравственную силу идей ленинизма, в притягательность и авторитет иконизированного образа Ленина. И, конечно, полагался на дисциплину, проще говоря, покорность кадров, привыкших делать то, что придумает и прикажет «Центральный Комитет». в лице Генерального секретаря. Надеялся и на энтузиазм, который может вызвать новизна замыслов и «больших целей».

Записки этого года проникнуты отчаянием автора перед лицом глупости, подлости, бездарности и своекорыстия стоявших над ним и рядом с ним разных деятелей, так или иначе влиявших на положение в стране, на политику. Его угнетало безразличие к судьбам страны в близкой ему среде, среди его коллег и «подчиненных», их цинизм и стремление увильнуть от своих обязанностей. Местами он выглядит почти единственно «хорошим» среди них. Это не от нескромности, а от безнадежности, которая толкала его с энтузиазмом воспринимать малейшие обнадеживающие признаки, одно время - даже видеть их в текстах, произносимых Черненко. Суждения автора о своих коллегах резки и порой несправедливы, хотя и опираются на факты. Теперь-то ему ясно, что их поведение и отношение к «делу» объяснялось нежеланием «выкладываться» ради того, во что они не верили и что по заслугам презирали (как и главных носителей этого «дела»). Но они, доктора и кандидаты наук, продолжали ему служить, как и автор записок, у которого, наверное, было более обостренное «чувство ремесла»: если что-то делаешь, делай хорошо, независимо от того, куда пойдет твой продукт.

Характерно, однако, что ни один из коллег и друзей автора по консультантской группе Международного отдела ЦК КПСС не «нашел себя» и «не устроился» при новом режиме в новой России.