Блохин Николай - Пепел

– Я остаюсь.

Глава 34

Именно это произнесли Ее Царственные уста. Произнесение этих слов произвело во всем Его существе ранее никогда не испытываемые ощущения. Звуковая волна неземного звучания обволокла каждую клетку его тела, каждую душевную мембрану, и только это обволакивание спасло их, ибо переполнение тем, что несли на себе произнесенные Ею слова, чем батюшка Серафим был переполнен постоянно – имением в себе Духа Святого – здесь, на земле, оно взрывоопасно для душевной и телесной оболочки человека, не стяжавшего Его, как батюшка Серафим, а нежданно и внезапно принявшего Его в себя. Не выдержать переполнения. Но Дарующий Его, Он же и обороняет. Самую большую душевную и телесную радость за Свою двенадцатилетнюю жизнь Алексей Николаевич испытал после своего исцеления, осенью 12-го года, когда Ему уже минуло 8 лет. А исцеление было признано невозможным.

Внутреннее кровоизлияние от неудачного прыжка в лодку во время прогулки оказалось необратимым, всеобщим, лопнули все сосуды. Жизнь уходила вместе с кровью из сосудов, и уход ее сопровождался болью, которую вытерпеть было нельзя. Деревянный дворец в Спале* сначала содрогался от Его криков, а потом тоскливо и безмолвно плакал, когда Он впадал в беспамятство. Плакали все, и даже у Государя видели один раз мокрыми глаза. Три профессора, Федоров, Деревенко и Раухфус, вынесли приговор: безнадежен. Это слово наполняло собой весь дворец, оно металось, отскакивало от стен, пронзая каждого, оно стояло над обреченным больным, у которого сил хватало только на (стр.449) прерывистое дыхание, а вместе с дыханием выходило ежеминутное тихое: «Господи, помилуй… Боженька, сжалься…»

Уже гаснувшим сознанием Он все же услышал, как Мама, сидевшая на Его кровати, вдруг спокойно произнесла:

– Нет, не оставит нас Господь.

Она подняла глаза на Отца, стоящего рядом, а тот, обернувшись к Ане Вырубовой, которая, вся в слезах, едва держалась на ногах, облокачиваясь на дверь, сказал:

– Анечка, быстренько, пожалуйста, телеграмму Григорию Ефимычу.

Та очнулась, кивнула молча, подхватила юбки и – бегом в аппаратную.

И гаснувшее сознание слышало то, что слышать не могло за семью бревенчатыми стенами: перестук телеграфных молоточков, отбивающих ответ Григория Ефимовича. Но это был не перестук железа о железо, не перевод железом краски на бумажную ленточку – пасхальный трезвон Царских колоколов Феодоровского Собора через семь бревенчатых стен слышался гаснущему сознанию, которое перестало гаснуть.

Вот, в спальню влетает запыхавшаяся Аня, передает ленточку-ответ Государю, и тот громко, чеканно читает: «Болезнь не опасна, как кажется, пусть доктора его не мучают. Недостойный Григорий ».

Профессор Федоров открыл рот и остолбенел, Деревенко сердито покачал головой, профессор Раухфус снял очки и с горькой иронией и очень удивленно и тоже головой покачивая, спросил:

– Вы это серьезно, Ваше Величество?

Папа, в свою очередь, очень удивленно глянул на профессора Раухфуса: «А разве я что-нибудь говорю несерьезно?» – говорили его глаза, а вслух он сказал: «Безусловно. И человек, приславший эту телеграмму, тоже всегда серьезен».

Десять слов, как десять пальцев Григория Ефимовича, и всегдашнее его: «недостойный Григорий»… Сколько раз эти пальцы, находясь на Его голове, оттягивали на себя боль, когда Григорий Ефимович говорил громко и распевно: «Пантелеюшка-мученик, лекарь ты наш родной, исцели Алешеньку, упроси Матушку Царицу Небесную…»

Слова телеграммы, что громко и чеканно прочел Государь, будто пальцы Григория Ефимовича легли на раскаленную голову (термометр зашкаливал), и голос слышался издалека, откуда телеграмма пасхальным трезвоном пришла: «Пантелеюшка, лекарь ты наш родной…»

Боль ушла мгновенно, обвалом, таким же, как и пришла, как всегда она приходит… Р-раз – и провалилась, и нет ее. Ушедшая вместе с кровью часть жизни, оказалась именно той частью, без которой, оказалось – легко! Запекшиеся внутри кровяные ядовитые лепешки таяли, образуя из себя охлаждающие животворящие флюиды, наполняя собой горящий в агонии организм. Пустые бессмысленные умирающие открытые глаза – ожили. Ожили взрывом. А губы наполнились счастливой улыбкой.

Профессор Федоров… какая стадия идет после остолбенения?.. Именно в ней начал пребывать профессор Федоров, увидев оживление мертвого лица. Профессор Деревенко перестал качать головой – она у него замерла на той же стадии, что и у профессора Федорова. Профессор Рауфхус уронил очки, и у него открылся рот, как у профессора Федорова, когда он был на стадии остолбенения. Рыжий кот Зубровка, воейковский подарок, который лежал под левым боком хозяина, блаженно заурчал, почувствовав гладящую хозяйскую руку на своей шерсти, а увидав троих застывших перед кроватью господ, недоуменно зевнул и недовольно мяукнул: чего пялятся?.. не видели, что ли, как хозяин его гладит?