Блохин Николай - Пепел

«Для кого – астрономическая ближайшая звезда, а для кого – Сол-ны-шко! И горе тем, для кого понятие «астрономическая звезда» доступнее «Сол-ны-шка», жизнь земле дарующего!..» – эту фразу он услышал от настоятеля их университетского Татьянинского храма совсем-совсем недавно, когда бедлам сменил уже собой Царский режим. Он забрел на философский диспут в Малом зале, забрел случайно, думая об интегралах. Весьма долго, сквозь таявшие интегралы, думая, куда же он забрел и что это за сборище такое крикливое? Сборище – диспут, имело вывеску: «Зачем Человеку бог?» (причем, Бог был написан с маленькой буквы, а человек – с большой), куда хозяева диспута, хозяева новой жизни на осколках, пленники бедлама, затащили и настоятеля Татьянинского храма.

Некорректность смысла вывески была очевидна для математического ума: если Бога нет, то «зачем» просто повисает бессмыслицей, если же Он есть, то ставить такой вопрос просто даже не безопасно, учитывая мощь-могучесть Персоны, о Которой вопрос ставится. Поморщась, со сборища тут же ушел, а фраза отца-настоятеля отчего-то запомнилась. Вспомнил о ней, когда вчера в той же «Русской Речи» (а ведь и газет до бедлама не читал) прочел ругань того же Милюкова о том, что Церковь обязана активнее участвовать в остановке лавины разрушений. Он не стал размышлять о перевертничестве автора ругани, ему вдруг сама собой вспомнилась фраза о солнце, и он впервые в жизни поднял на него свои глаза, отстранившись от интегральных дум. И увидел солнце… Вернее, сначала увидел золотые кресты Татьянинского храма – они слепили, солнце сияло с них! И он задержал на этом золотом сиянии свой безынтегральный взгляд. Его безэмоциональная душа никак не оценивала их дивное сверканье, но в уме, вместо растаявших интегралов вспорхнула-таки мысль, заставившая даже улыбнуться всегда мрачные губы: когда строилось по два храма в день, кресты, венчавшие Москву, были невидимы, а увиделись тогда, когда строить перестали. И отчего-то улыбка снова обратилась в мрачность…

…Пациент на кровати вновь стал оживать, то есть, началось дерганье всех его конечностей, из обезображенного гримасой рта вновь понесся вопль, а сам он заметался, пытаясь выпрыгнуть из кровати. Метанье было пресечено ударом в грудь, после чего метавшийся затих, буравя насевшего на него соквартирника затравленным взглядом.

«А ведь, трезвый, гад… хотя, говорят, белая горячка как раз и начинается у протрезвевших. И возиться с ним, наверное, целую ночь!..»

Буравящие глаза пациента выдавливали из головы интегральные думы и, на удивление, она, голова, этому выдавливанию не протестовала. Но она, в принципе, не могла быть пустой, и… она стала заполняться картиной видения тех крестов, сверкающих на солнце. Будто сторонняя некая сила меняла интегралы на кресты, и не хотелось этой силе сопротивляться, и от этого ощущалось даже какое-то смятение. Предстояла суматошная ночь войны с бешеным соквартирником и безынтегральным размышлением о стоящих перед глазами сверкающих крестах Татьянинского храма, мимо которых всю жизнь проходил и только вчера заметил.

Тяжко засыпал рядовой 1-го батальона Сводного полка Иван Лежанов. По нетрезвым извилинам настырно ерзало: «Ну, зачем? Уймись», – именно такими словами увещевал его вчера его приятель, Семен Пушкарев, вчера же и отправленный в Могилёв по собственному рапорту… А увещевал вот по какому поводу: вышел опохмельный Иван Лежанов в сад царский и увидел перед собой Царского сына. И сказал, злорадно осклабившись: «Ну, что, Царь несостоявшийся?! Эх, и заживем теперь без вас!» Тут, стоявший рядом Семен Пушкарев и выговорил ему с горьким упреком: «Ну, зачем? Уймись…» Трое других опохмельных, тоже рядом стоящих, увещевание не поддержали, заржали в поддержку Ивана. А тот и сам не знал, с чего это вдруг ему захотелось уесть, унизить двенадцатилетнего больного ребенка – обычно взрослые испытывают потребность прямо противоположную. Но тут смех их стал резко смолкать и заглох, будто неким излучением заглушенный, исходящим из стоящего перед ними мальчика. Они увидели перед собой не больного униженного ребенка. На них смотрели глаза юного несостоявшегося Царя. Царя! И глаза эти спрашивали: «И как же вы теперь заживете?» Уже растерянно и даже слегка потупившись стояли солдаты перед Царевичем, несостоявшимся русским Царем, без которого уж так заживем!.. А тот вдруг крикнул весело и добро: «Христос воскресе, братцы!» «Воистину воскресе!» – грянули все пятеро.