Блохин Николай - Рубеж

— Это гееннский смрад, — прощебетала ласточка, что сидела на ухе у «я» Зелига Менделевича, — он сопровождал тебя всю жизнь, а ты воспринимал его как французские духи.

И вдруг замерло все, и ласточки застыли, затихли, и сгусток с той стороны перестал рваться, но гореть, выть и вонять не перестал. Все замерло, ожидая решения. И наполненное слезами совести «я» родненького выкрикнуло воняющее-горящему сгустку: «Сгинь! Сгинь, падла! Здесь остаюсь! До конца жизни. И запасной засов в двери клетки закрыл. Все! Сгинь!..» И тут глаза у родненького вспучились, рот его раскрылся до размеров, которых нет ни у одного открытого рта, и из него с ревом «р-ры-их» вырвался, выблевался шевелящийся комок размером с ведро, торпедировал, пролетев рядом с ухом Семочки, лобовое стекло, оставив на нем фигуристую кляксу, и исчез в метели. Невозможная вонь заполнила собой салон, ошалевший Семочка распахнул дверь, а Варлаша вскинул вверх руки и запел дребезжащим тенором:

— Яко исчезает дым, да исчезнут.

И вмиг пропала вонь, и растаяла клякса на ветровом стекле. Тяжко дыша, Семочка сказал:

— Теперь я знаю, как пахнет преисподняя. Что это было, батюшка?

— Торжество Православия, — ответил Тихон и ожидающе обратился к родненькому:

— Не тщетна вера наша, родненький, потому что.

Родненький с улыбкой рот до ушей, с уже не вспученными, но еще огромными глазами сказал тихо:

— Потому, что Христос воскрес.

— Воистину Воскресе, — рявкнули остальные трое и громче всех Семочка. И все трое стали неотрывно смотреть на родненького, бывшего Зельку, ныне Зинку или Зиночку, и видели сильно улыбающегося, сильно горбоносого и сильно пожилого человека. Полностью обессиленный, он часто дышал.

— Мне 75, братцы, юбилей и как раз 22-го июня. Отмечать в Брест поехал, я оттуда. Отметил.

Он вдруг притянул портрет Царя с выбоиной, поцеловал выбоину и прошептал:

— Прости, — и затем вдруг поднял портрет и заорал во всю мощь, что оставалась еще в нем, юбилейном.

— Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе! — грянули остальные трое, так грянули, что казалось, сталинский броневик сейчас на куски разнесет.

— А сейчас вот что, — сказал тут Семочка, — а попрошусь-ка я сейчас у товарища Сталина остаться с вами там, куда едем. У меня тут спецсвязь есть для экстренных случаев. Прямо к нему. И броневик этот попрошу оставить, он же в самом деле броневик, и пропрет через чего хошь не хуже танка. Боеединица что надо. А там ведь кроме крепких храмовых стен ничего больше нет.

И тут у бардачка щелкнуло, гуднул зуммер и оттуда раздался голос:

— Семочка, как меня слышно?

Семочка обалдело уставился на то место, откуда шел голос.

— Спакойно, Семочка, я понял, слышна хорошо. Я разрешаю все, о чем ты просил, мне есть на чем ездить. Теперь я за тот рубеж, куда вы едете, спокоен. Скоро на Казанский вокзал подойдет эшелон с танками. Полк имени Александра Невского. Головной танк — «Генералиссимус Суворов». Он пойдет через мост мимо вашего храма. Продержитесь до их подхода, там, куда вы едете, разрыв во фронте, и заткнуть его нечем, кроме вас.

И тут встрял Варлаша.

— Иоська, мы тебе не затычки, мы портные, зашьем разрыв. Нитки пришли.

У Семочки едва сердце не выскочило от такого обращения к хозяину.

— Какие нитки, Варлаша?

— А дрова.

— А ты что, ими в танки кидать будешь?

— Нет, я ими храм топить буду, чтоб нам тепло было. А кидать ничего не надо, танков не будет.

— И куда они денутся?

— А никуда. Они не заведутся. А те, что потом заведутся, на Александра Невского и нарвутся. Тут уж будет и наш черед Ярославичу помогать.

— Гляди, Варлашка, с тебя спрошу.

— Вместе спросим с тезки моего Хутынского, он никогда не подводил.

— Хорошо. Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе!

На совесть сделан сталинский броневик, любой другой бы лимузин точно б разнесло.

— Ну, ребята, приехали. Назад нам хода нет, — сказал бывший поп полковой, глядя на силуэт проступающего сквозь снег храма. — Ну, пойдем с Богом.

Замок был сорван одним движением лома. И тут из снежной стены прямо к церковной двери вышли двое. Это были Ртищев и Весельчак. Взаиморастерянность всех пятерых не поддавалась описанию. Новоназванный Зиновий, покачивая головой, улыбался: увидеть вновь искровые, под стать своим, белогвардейские знакомые глаза он не предполагал ни при каких жизненных вывертах. И — на тебе. Иеромонах Тихон, поп полковой, поражен был не меньше: нельзя было и предположить встретить своего спасителя в этом месте в это время. Весельчак же, узнав своего бывшего патрона, само собой, расхохотался: