Блохин Николай - Рубеж

— Ты чему больше удивляешься — встрече или что встреча в этакой машине?

— Вообще-то — всему, — прохрипел Зелиг Менделевич. — На этом носороге только «сам» ездит.

— А он и подарил, я только что от него, машина в моем распоряжении.

Зелига Менделевича вновь зашатало, а матерщина отказывалась помогать. «Ну, а действительно, как еще этот недострелянный мог оказаться в этом носороге?! Но это невозможно!!.. Или: сгусток овозможненных невозможностей?..»

— Ну, что, давай теперь именами обменяемся, — сказал поп полковой, — при первом знакомстве не до имен было, другим обменивались, я иеромонах Тихон; пострижен Тихоном, архиепископом ярославским, будущим Патриархом, в Тихвинском храме, а вот он, — перед глазами Зелига Менделевича предстал царский портрет с выбоиной, — то, чем ты со мной обменивался, на себя принял, так что весь я в Тихонах и вот с ними теперь.

— А он весь в сокровищах, за ними едет, кличут его Зелькой, до имени не дорос пока, да Бог даст за именем приедет, а не за сокровищами, ха-ха-ха, не собирайте себе здесь сокровищ, что метель не заметет, танки додавят.

— Перестать, Варлашка, — иеромонах Тихон повернул голову к правому плечу своему, откуда раздалось «ха-ха», — какими еще сокровищами?

— Какими-какими, из храмов-монастырей. Грабеж! Что можь, то волокешь, а что не можь, то уничтожь! Ха-ха-ха. Ну что делать в метель на дороге, в комендантский час? Да и что бежать к передовой генералу Госбезопасности?! Полюбоваться уволоченным... Или еще чего...

Раз нет слов, чтобы передать состояние Зелига Менделевича, то и нечего их искать, но то, что в Сталинском броневике будет восседать и горланить Варлашка-оборвыш, босоножка, это уже!.. Ну, нечего искать, так и нечего искать! А если без поисков, то весь из себя он представлял — абсолютную опустошенность, состоял из нее, ибо то, из чего состоял отец Тихон, ну и, ясное дело, Варлаам, — непрерывно источаемое «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», отслоенное от них, незримо, но ощутимо переполняло сталинский носорог-броненосец и не пустило в душу Зелига Менделевича «р-ры-их с матом». Оно обволокло душу и держалось пока от атак матерщины.

— Батька, а ведь в ём их легион, да каких! Маловато нас с тобой...

— Вижу, хуже Савла. Тут без прямого вмешательства с небес никак, — иеромонах Тихон перекрестился. Варлаам перекрестился тоже и сказал:

— Ага, тут эта нужна, как ее...

— Мобилизация.

— О, она! Псково-Печерскую братию я мобилизнул, они ж там в Эстонии не закрыты и не разорены.

— И как же ты?.. — в глазах иеромонаха стояло изумление.

— А у меня там знакомый есть, я его ходить учил, ныне он монах, пять лет уже, Серафимом зовут, из немцев, наверное, Розенберг, новоначальный, а силы в нем, как в нас с тобой обоих. Мы, понимаешь, молитву друг друга чуем, когда мы с тобой в эту карету садились, ну и просил я его сугубо молитву усилить, незнамо куда едем, да и карета эта... ну и чтоб братию поднимал. Всех, кто в карете этой, молитва достанет.

Зелиг Менделевич перевел взгляд с царского портрета на иеромонаха Тихона. Вместо буйноглазия на него глядело пустоглазие, и это было тоже страшно. Иеромонах Тихон непроизвольно и с испугом перекрестился.

— Отпустите меня? — страшным выхрипом прозвучало, и пустоглазие вновь обратилось на царский потрет.

— Не, — Варлаша показал Зелигу Менделевичу язык. — Мы тебя в жертву Богу принесем, не, на вертел не посадим, жарить не будем, хотя тебе и муравейника мало. Ты вместо Зельки станешь Зинкой.

Все-таки вскинулись брови над пустоглазием.

— Зиновием, значит! А он как говорил? Он говорил, когда к нему приступили: «отрекись от Христа», говорил — валяйте, без Христа мне и жизнь не нужна, а со Христом и смерть не страшна... а там, как Бог даст, вольному — воля. Колхоз — дело добровольное. Так ведь ты говорил, расстреливая несогласных? Да не щипай ты себя, ты не спишь, ты едешь в сталинской карете, к сокровищам, которые на небесах, небеса сами приступили.

— Сам я ни в кого не стрелял, вот только в него, — Зелиг Менделевич кивнул головой на иеромонаха Тихона, — да и то... — он безотрывно таращился на царский портрет.

— Семочка, — иеромонах Тихон обратился к шоферу, — а когда мы будем на месте?

— Да давно б долетели, батюшка, да нельзя, гололед да метель, даже на таком броневике нельзя. Мне ж за всех вас перед хозяином отвечать. Да и осадное положение, патруль возьмет и стрелять начнет.

— В нашу машину?!

— Да и... Баба, одним словом.