Блохин Николай - Рубеж

Опрокинув очередной, Гепнер спросил:

— Сколько храмов открыл?

— Если считать по всем фронтам, то 1200.

И тут Гепнер почему-то вдруг уставился на собутыльника долгим угрюмым взглядом.

— Эрик, я не стол, я сдачи дам. Я ж тебе сказал, что больше ничего не боюсь, а уж трибунала-то...

— Под трибунал пойду я. Я отпускаю тебя. Иди, неси икону в свой храм. Пусть он будет 1201-м. Будешь меня встречать. Я буду не в автобусе, а на танке. Да хоть и пулей. В Москву войдем, Федор? Видишь, теперь я спрашиваю.

Теперь Гепнеру досталось от Ртищева взглядом, что тому столу от кулака Гепнера.

И ответ, что от того кулака:

— Нет, Эрик, не войдем.

— Торжество Православия?

— Оно.

— Тогда зачем идем?

— Присяга и приказ.

— Тебя освобождаю. Иди.

— А я присягу давал не тебе. Отречение моего Государя было мне освобождением, а тот, кому я сейчас присягал, — не отрекся. И только он меня может освободить.

— Ну, а эти, Левадские, с патриаршим крестом на веревочке?

— Я не эти, а и меня, ведь, кому я присягал, — не предавал. Так что, Эрик, допиваем трофейный шедевр и прем дальше, ничего больше не остается.

— Чем порадуешь, Вилли? Обычно тебя искать приходится, а тут сам, — Гитлер пребывал не просто в приподнятом настроении, он восторженно летал: полностью разгромлен Юго-Западный фронт, Гудериану и Клейсту по высшему кресту; Довесок — 600 тыс. пленных, 4000 танков и прочая и прочая, одних сапог 3 миллиона пар. «Несметными» — так назвал трофеи Гудериан. — Ну что, Вилли? Крест за Киев почему не на тебе? На парадном? Организация переправы Клейста — блеск. Хвалю. А хвалю я, как ты знаешь, редко. Помню, как ошарашил ты меня той директивой! Ха-ха-ха.

— Профессия такая и должность такая, мой фюрер (едва не сорвалось «господин Гитлер»). Ошарашу и сейчас, — Канарис положил на стол перед Гитлером бумагу. Точно таким же жестом, как тогда. Гитлер взял бумагу и задал тот же вопрос, что и тогда:

— Ты что приволок, Вилли?!

Канарис, как тогда, развел руками.

— Прошение. Или, как говорят русские, заявление по собственному желанию... Просьба рейхсканцлеру освободить подателя сего от присяги рейхсканцлеру.

— И только с этим ты пришел?!

— Нет, конечно, принес я Гудериану полную выкладку разведданных о направлении его удара на Орел. Думаю, это будет самый блистательный танковый удар всей войны. А начать решил с этой бумаги. Так сказать, с новости как бы... Не очень.

— Но что за демарш?

— Это не демарш, это продуманное решение.

— Но ведь он, по вашим же данным, отменный работник и солдат?!

— Не то слово. Его предложение-заявление, что он выставит миллион...

— Так это из-за моего отказа?

Канарис пожал плечами.

— Вряд ли. Обиженные отказом подают в отставку, а он хочет полного освобождения, чтобы воевать против нас.

— Так пусть дезертирует и воюет.

— Он не может нарушить присягу, он просит освободить от нее.

— Так расстрелять!

— Подписывайте приказ. Но, вообще-то, расстреливают за нарушение присяги, а не за верность ей.

— А если не освобожу?

— Он по-прежнему будет воевать за нас, с полной выкладкой, скрепя сердце, но добросовестно.

— А в самый роковой момент предаст и убежит?!

— Нет, мой фюрер, именно этого он не сделает никогда — не предаст и не убежит.

— Ох уж эти русские!

«Именно миллиону таких ты отказал», — едва вслух не сорвалось.

— Но идет наше решающее победное наступление, а он бежит к обреченным?! Бежит от нас, победителей.

— Он не бежит, мой фюрер, и не от нас и не к обреченным. Я лично от него это слушал: Торжество Православия. Я сам не знаю, что это такое, но, видимо, что-то... Ну, значимое, ибо вот к нему он точно бежит. Здесь логика бессильна и только и остается, как вы, как всегда верно, заметили: «Ох уж эти русские» — только это и сказать.

— Это правда, что Гепнер пить начал?

— Нет, конечно, ребята Шеленберга перебарщивают.

— Ладно... Только из праздника взятия Киева. — Гитлер взял чистый лист и размашисто вывел: «Полковник Ртищев от присяги рейхсканцлеру Германии — освобожден. Свободен! Канцлер. Подпись — А. Гитлер».

Полковник Ртищев смотрел на бумагу, лежащую на столе Гепнера, и улыбался. Улыбался и Гепнер. Он взял бумагу, покачал головой и сказал:

— М-да, после войны, как бы она ни кончилась, сей документ на Сотбисе, если он останется, пойдет со стартовой ценой… Ох, даже не знаю какой. Да еще и почерком.

— Этот документ никогда не будет на Сотбисе, — Ртищев взял бумагу и положил в боковой карман. — Эрик, это же мой паспорт, паспортами не торгуют.