Блохин Николай - Глубь-трясина

– Почему?

– На пролитие крови отсюда выходить не должны – так отец Спиридон говорит.

– Да ее уже столько пролито. Не мы ее лить начали! Что ж, терпеть их, что ли? Здесь отсиживаться? Доколе?

– Простите, Александр Дмитрия, получилось – подзуживал я вас, оставьте пока ваши воинственные мысли. Час назад вы через лес от пуль бежали и уж наверняка с жизнью распрощались. И вот теперь вы чудом живы. Остыньте. Кто его знает, как еще тут сложится.

– Что вы имеете в виду?

– Да невидимками-то мы для них не вечно будем. Монахи говорят, что как отец Спиридон умрет, так и чудо кончится. А он, в общем-то, плох. Ему, говорят, под сто лет. А может быть и за сто.

– Интересно, как они отреагируют, когда среди их стана монастырь из воздуха появится...

– Да уж долго созерцать не будут.

– Так, может, и не ждать того времени, может, просочимся как-нибудь?

– Некуда просачиваться, я уже сказал. Да и незачем. А ждать не надо, жить надо, ничего не ожидая. Эк вы грозно глянули, поручик.

– Нет, ваше превосходительство, что вы!

– Да чего уж там "нет". Да, скажу вам, воинственный пыл тут у меня спал. Даже нет, не то... Вот выйдешь на стену, глянешь на галденье вон там новых властителей...

– Они еще не властители!

– Не перебивайте по пустякам, Александр Дмитрич, увы! – они властители, правде надо смотреть в глаза, здесь эта правда особо чувствуется... Вы, небось, сейчас подумали, что уж если командиры так расслабились, значит – армии конец. Да, конец. Ей давно конец. Драться нужно было, но все мы были обречены... тогда уже стали обречены, когда отречение свершилось, когда мы, люди русские, от помазанника Божия, а значит и от Бога отреклись. Так мне отец Спиридон сказал, и теперь я верю, что это так.

– Так зачем же тогда вообще драться, коли обречены?

– Мой вопрос. Я тоже спрашивал. "А затем, чтоб малым страданьем сим у Бога прощение получить", – так сказал отец Спиридон. Да... Так вот, глянешь туда, – полковник махнул рукой в сторону деревни, – и так вдруг сердце защемит... аж в слезы!.. и какая-то странная смесь на душе тоски и умиротворенности, да-да, именно тоски и умиротворенности. Не смогу я вам объяснить, поручик... стою ведь я... мы с вами вот сейчас стоим!.. под явным покровом Божьим... стою во плоти, не во сне, гляжу на врага, невидим и неощутим для него, и враг этот, – враг же моего Бога, распростершего надо мной Свой покров невидимости и... никакой враждебности к врагу этому, никакого желания бить его не чувствую.

– Пусть нас бьют?

Полковник вроде мимо ушей пропустил эту реплику-вопрос и задумчиво продолжал:

– Я обо всей своей мешанине, страшной, душевной, спрашивал у отца Спиридона, и он сказал мне, что у меня жалость к погибающим.

– Вон к тем, что ли?

– Да, и к тем. И к себе. Ибо спасение мое весьма проблематично, как сказал бы профессор Карелин, – вы еще познакомитесь с ним... И к вам, хоть и не знал я вас до сегодняшнего дня, и к тем, кто рядом с вами сражался, и к тем, кто сражался против вас, а значит, и против меня... Так мне все это объяснил отец Спиридон и добавил, что как только оборю я в себе ненависть к этим, – полковник кивнул в сторону деревни, – так и тоска исчезнет, одна умиротворенность останется. Я ему говорю: "Отче, я не монах, я – воин". А он отвечает: "Ты – монах (я, значит), а полковник ты по недоразумению". Вот... А ведь жизнь уже прожил, и всю жизнь – в мундире. И выходит не жизнь, а недоразумение.

– Да мало ли что он наговорит! – запальчиво воскликнул поручик.

Полковник улыбнулся. Он положил руку на плечо Дронова и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– Александр Дмитрич, то, что говорит чудотворец, вас от смерти спасший, является истиной непреложной. Если, конечно, вы реалист, коим себя объявили.

– Вообще-то оторопь берет от всего этого, – сказал Дронов, оглядывая монастырь, небо и окрестности, кишмя кишевшие красными, которые не видели ни монастыря, ни поручика Дронова на стене.

– Но ведь это невозможно, черт подери! Невозможно! – и Дронов прямо-таки отчаянно взмахнул руками, будто что-то стряхивая с них.

– Однако странный вы реалист, – сказал полковник, – вы так выкрикиваете "невозможно", словно поддержки у кого-то просите, словно легче вам станет, если вам скажут – да, невозможно, обман зрения. А ведь и вправду обман зрения, а? У тех вон... Вы верите в Бога, поручик?

– Да как вам сказать...

– Благодарю вас, вы как раз все сказали. Когда меня тот старичок, что мне и вам двери открывал, вот так вот спросил, я ему точно так же тогда ответил, как вот вы сейчас. Эх, Александр Дмитрич, а быть может, для нас с вами вся эта смута, усобица подлая для того только, чтобы, на этой стене стоя и видя проявление силы Божьей, поверили б мы наконец в Него, а?