Блохин Николай - Суд

— Ха-ха-ха! — закатился восторженно массовик-затейник.

Мальчик же сказал далее:

— Так кто эти старые калоши, которые должны радоваться мне? Дуры какие-нибудь, судя по тому, как у них челюсти отвисли.

— Ты это... погоди грубить. Просто они еще не имеют опыта подобного общения. Они еще не совсем понимают, что, изгнав из себя то, что изгнал ты, их сознание очистится для великих свершений.

— Так они этого не понимают? Ну я и говорю — дуры. А раз дуры, то чему они там могут радоваться? Зачем ты меня призвал?

— Да говорю тебе — познакомить. — И массовик-затейник сделал ласковый жест в сторону обалдевших старух. — И ты, это, прытким таким не будь, полегче. Ты ведь первый выпускничок-то, первый! Не груби, а научи лучше.

— Но ведь дур и дураков ничему невозможно научить — сам говорил. Да и не хочу я их учить. Я чую в них... чую в каждой из них! Его совсем мало, но оно есть, оно шевелится, оно живое. То, что ты назвал Богоприсутствием в душе. Мне очень тошно его чувствовать.

— Богоприсутствие?! В нас?! — разом воскликнули старухи, а глаза товарища Арфы наполнились при этом таким гневом, что — о-о-о! И ничего членораздельного к этому «о-о-о!» невозможно прибавить.

Меж тем мальчик не удостаивал даже взглядом оторопевших старух, он будто и не слышал их возмущенного восклицания, он весь был обращен к массовику-затейнику и продолжал тем же мерным безэмоциональным голосом:

— Я бы... я бы уничтожил его, но как? Что ли грохнуть этих дур? Оно уничтожится вместе с ними.

— Погоди, погоди, дерзновенец, ты великолепен. Ну зачем же пугать хороших людей? Так уж и грохнуть! Я же не грохнул тебя, когда в тебе это Богоприсутствие цвело таким пышным цветом, что с тобой стоять рядом тошно было. Оно в каждом человеке таится, в каждом! И даже в этих достойнейших товарищах, а они ненавидят Его не меньше тебя. Оно убито только в тебе. Ты — первый. Выпускничок!

— Но ведь в тебе нет Его, в тебе я Его не чувствую.

— Ха! Еще бы не хватало, ты прав, малыш... Хо-хо-хо, погоди, погоди, до того, как ты размозжишь мне голову, я хочу тебя еще кое-чему научить. Однако все-таки представься и... помоги товарищам убить в себе то, что убито в тебе. Ведь это и должно быть целью жизни дерзновенца! Как навалимся мы на это Богопри... ух, даже выговаривать тошно, так из всех вышибем! Однако ты учти, дерзновенец, что ты один такой. Первый. Выпускничок, ха-ха-ха...

— Я знаю, что я первый, но при чем здесь эти старухи? Не понимаю, что ты в них нашел? Они сдохнут скоро, зачем на них силы тратить?

— Спокойно, товарищи ветераны. — Массовик-затейник сверхчарующе улыбался. — Отделяйте в его речах грубость от зерен истины. Да и грубость его — не грубость вовсе, это очищенное от условностей чистое мышление. А ты, дружок, не спеши их хоронить, они, может, тебя переживут. Да эти, как ты их называешь, старухи, сто очков вперед дадут твоим ровесникам! Ты просто забыл себя недавнего.

— Да, забыл. Ты сам мне говорил, что я все забуду. У мышления, очищенного от Богоприсутствия, нет прошлого. Только будущее, наше будущее, имеет смысл.

От того, как мальчик произнес «наше», у товарища Магды холодочек по позвоночнику прошелся.

— Но — история?! — воскликнула она, одновременно обращаясь и к массовику- затейнику, — ведь прошлое — это наша история! И историей, нашей историей, — она так же значительно выделила слово «нашей», — мы вдохновляем наших учеников. Наши ревтрадиции...

— Да цыц ты, несносная старуха, — перебил мальчик. Товарищ Магда замерла с открытым ртом. — Твоя разлюбезная тебе история — вреднейшая из всех придумок жалкого, сокрушенного Богоприсутствием мышления, которое и мышлением-то назвать нельзя. Описание прошлого... А что если кто-то опишет его иначе? Что если твои ревтрадиции, то, чем ты сейчас себе подобных болванов вдохновляешь, представятся этим болванам совсем по-другому, чем всем вам, болванам, хочется? И если аргументов и ума у того описателя будет побольше, чем у вас? У очищенного же от Богоприсутствия разума есть только высшие понятия и высшая логика — плод этих понятий. Эти высшие понятия существуют сами по себе, вне связи с чем бы то ни было, они самодостаточны, у них нет дальней памяти, он несокрушимы ничем извне... У меня нет имени... Про имя это я так... Если я приму решение грохнуть тебя по башке — я грохну, ничто не воспрепятствует моему решению, только моя смерть. Не трусь, пока я такого решения не принял. В людях рассеяно Богоприсутствие — мой враг, мой единственный враг. Откуда оно взялось, я не знаю, вот он знает, он все знает. Но мне неинтересно, откуда оно взялось, моя цель — его уничтожить. Только это имеет смысл, только для этого рожден человек. Мое существование оправдано только существованием Богоприсутствия. Его уничтожение — вот всемирная цель мирового разума, также рассеянного в людях. Тот, кто вне этой цели, подлежит уничтожению. Кто не хочет убивать его у других, подлежит уничтожению, кто не хочет убивать его у себя — подлежит уничтожению. Пока я не знаю, как убить Богоприсутствие, не убив его носителя. Может быть, он научит. Я не верю ему, что кто-то будет еще, кроме меня, с убитым Богоприсутствием. Я — один. И я должен остаться один. Я — цель существования всего. Если уничтожат меня, уничтожится и мир, ибо исчезнет его целесообразность. Уничтожение я бы начал с вас, но он против — и я подчиняюсь, он обещал меня еще чему-то научить. Посмотрим. Я кончил. Пока я все сказал и ухожу. Прошу тебя, не удерживай меня, ибо мое присутствие о здесь нецелесообразно.