Козлов Сергей - Хождение за три ночи

Алексий только посмотрел на него печальным взглядом.

— Осуждаешь? — вскинулся навстречу взгляду Кила. — А, может, жалеешь? Я знаю, ты смерти не боишься, потому что веришь в бессмертие. Но я тоже не боюсь смерти, потому что уважаю себя. Так что можешь сказать своему другану, если хочет стрелять, пусть стреляет. Я, когда в это дерьмо лез, сразу знал, что в любой день пристрелить могут...

— Себя-то ты уважаешь, — признал Петрович, — но больше, видимо, никого, валять-катать.

— Братов своих уважаю, — ответил лысый, — а всю эту хлюпающую оленятину, которую все доят... За что ее уважать? Они же бараны! Их стригут, а они только блеют... Тьфу! — он смачно сплюнул.

— Здесь че? — пришел в себя со стоном четвертый бандит, которому Петрович сломал ключицу.

— Смерть твоя, — повел в его сторону автоматным стволом Петрович.

— Э, блин, — то ли испугался, то ли расстроился поражению тот, — он заряжен!

— А то я думал — он мыльными пузырями стреляет, валить-коптить, — ухмыльнулся Петрович.

— Зря ты вмешался, — снова обратился к Алексию Гамлет, — что теперь с ними делать?

Алексий подошел к Петровичу и потянул на себя автомат. Тот немного удивился, но отдал оружие.

— Монахам, вроде как, нельзя, — только и сказал он.

Инок же в течение нескольких секунд точными движениями превратил оружие в кучу деталей. Никто не успел сказать и слова. Затвор и рожок с патронами он положил в карман, а остальное кинул на свою тачку, которую тут же покатил к куче с мусором.

— Пацифист, — вспомнил слово Петрович.

— Э! Он, между прочим, бабла стоит! — вспомнил о своем Ахмед, словно еще минуту назад ему не угрожала смерть от этого оружия.

— Молодец монах, — ухмыльнулся лысый.

— Вам не понять, — задумчиво сказал Гамлет.

Алексий вывалил мусор в кучу и снова вернулся в разрушенный храм.

— Врач здесь есть? — простонал тот, у которого была сломана ключица.

— Слушай, Гамлет, — хитро прищурился Ахмед, — если твоя деревня сгорит, мы тут не при чем...

— Моя деревня уже сгорела, — спокойно ответил Гамлет.

В это время на площадь влетел, подпрыгивая на ухабах, уже знакомый «Беларусь». Дверца открылась, из кабины спрыгнул на одну ногу Михаил, в руках у него была монтировка:

— Ну, кто тут опять нам жить мешает?! — крикнул он, но тут же растерялся, увидев Алексия с тачкой мусора.

Остальные инвалиду просто не ответили.

* * *

— Леш, а если придется стрелять в людей, как это сообразуется?.. — Антон замялся, подыскивая правильные слова.

— С верой? С заповедью «не убий»? — опередил его Алексей.

— Да.

— Ты же знаешь, Антон: «Несть лучшей доли, чем положить жизнь свою за други своя». Этого долго не могли понять враги христианских государств. Они шли и думали, что им подставят другую щеку...

— Нет, я все понимаю, первый раз начинаешь стрелять, когда в тебя палят те, кто уже не раз это делал. Это понятно. Я даже представляю себе суматоху и скоротечность современного боя. Но можно ли победить, не стреляя?

Алексей внимательно посмотрел на друга, вспомнил свои разговоры с отцом.

— Можно, — тихо ответил он, — так победил Спаситель.

Потом они долго молчали. Они вообще последнее время много молчали, и, казалось, в этом молчании больше и прямой и метафизической связи, чем в обычном разговоре. Так и получалось, начнут разговор, а итог его уже ясен. Да и понимать за годы дружбы научились сначала с полуслова, потом — по взгляду, и, в конце концов, по молчанию. После училища они уже почти не говорили о каких-то бытовых, бренных вещах, не обсуждали красоту женщин, не сравнивали технические характеристики автомобилей или военной техники, не плевались от новостей, а если попадали в шумную офицерскую компанию, были со всеми только для того, чтобы быть. Да и что говорить — армия молчунов не любит. Друзья и не были молчунами, просто время своего личного общения им было жалко тратить на преходящее, временное, сиюминутное. При этом Антон оставался все тем же — подвижным, общительным и целеустремленным. И только в минуты, когда он был с Алексеем, он «притормаживал», начинал смотреть не только вокруг, но и внутрь себя, и любое слово в их разговорах обретало совсем иную ценность, другой вес, другую силу… И все же самым значительным становилось молчание.

И теперь, лишившись речи, Алексий не знал, что это — наказание, награда или продолжение того молчания...

* * *

— Алексей! Поехали отсюда подобру-поздорову! — Петрович остановил «газель» у разрушенного храма.