Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Глава пятнадцатая

Следует заметить, что жандармский капитан барон фон Гейкинг был бонвиван вперемешку с жуиром: жил в свое удо­вольствие, любил и ценил изящные вещи, породистых ло­шадей и красивых женщин, оттого и пропадал на скачках, мурлыкал в уборных танцовщиц, обожая при этом свою си­неокую супругу Клару Эльпидифоровну, которая все про­щала «котику-мурлыке» и души в нем не чаяла. Так и жил в теплом Киеве добрейший Густав Эдуардович — с чуть полно­ватым брюшком, предвещающим толк в кушаньях и винах; гулял себе после службы по скверам и бульварам, взирая на мир чуть заплывшими, не устающими радоваться глазами.

Но и это не все. Жандармский капитан был еще и либера­лом. Да-да! Не однажды предупреждал социалистов об обыс­ках и облавах, прятал от прокурорских глаз найденные зап­рещенные брошюры, особенно благоволил к фрондерам-ук- раинофилам и лавристам, то есть, к сторонникам Петра Лав­рова, чьи «Исторические письма» не то чтобы читал, но ци­таты слышал и кое-что запомнил; и мог ввернуть про грехи отцов и будущую справедливость, про удобства жизни мень­шинства, которые куплены кровью, страданиями и трудом миллионов.

Говорил, грассируя: «Лишь бессильный и неразвитый че­ловек падает под ответственностью, на нем лежащей, и бе­жит от зла в Фиваиду .» Когда же потрясенное общество про­сило пояснений относительно Фиваиды, то тут же получало исчерпывающий ответ: «Ах, господа, кто ж не знает? Это пу­стынная местность в Верхнем Египте, где первые христиане предавались аскетической жизни.» И, умно прищурившись, отпивал золотистый премье крю, аппетитно закусывая вало- ванами с икрой.

Вот почему капитан Гейкинг ничего не понял, когда его благоуханной майской ночью ударили отточенным подсай- дашным кинжалом в бок. Удар нанес Григорий Попко (клич­ка «Грыцька»), сын тимошевского священника, член круж­ка непримиримых южных бунтарей, недавно примкнувший к «Земле и Воле».

Барон возвращался из ресторации, где в отдельном каби­нете провел сладостные часы в обществе юной особы, ус­пешно пробующей себя на сцене провинциальных театров. Ах, как же она восхитительно читала из. Кажется, из поэта Полонского: «Отчего я люблю тебя, светлая ночь, — так люб­лю, что, страдая, любуюсь тобой!» В глазах Густава Эдуардо­вича заблестели слезы. Он подошел к своему дому, сел на тумбу, шепча строки и вглядываясь в светлеющее небо. Где- то в высоких ветвях пел соловей.

Невысокий брюнет с надменно запрокинутой головой на короткой шее приближался к капитану быстрыми шагами.

Гейкинг бросил на него рассеянный взгляд. Что-то знакомое было в фигуре прохожего. Барон не успел вспомнить, как острая боль в боку заставила его вскрикнуть. Увидел: брю­нет убегал, наискось пересекая двор, часто выстукивая ко­ваными каблуками.

Капитан судорожно выхватил полицейский свисток; прон­зительная трель разбудила округу.

Небо потемнело. Соловей умолк. Сознание покинуло Гус­тава Эдуардовича.

Сознание возвращалось к барону еще не однажды, и в пос­ледний раз вернулось на пятый день, 29 мая, перед самой кон­чиной.

Но даже и не догадывались радикалы, что на место убиен­ного фон Гейкинга будет назначен 28-летний армейский по­ручик Георгий Судейкин, который совсем скоро сокрушит кружки киевских бунтарей. А после и до Петербурга добе­рется.

— Ай да Попко! Молодец, Грыцька! — не скрывал радости Сергей Кравчинский. — Зарезал таки этого Гейкинга. Точно хряка животастого. И главное — скрылся.

Над Петербургом плыла белая ночь. Они сидели в старой конспиративной квартире на Большой Дворянской, в той самой, где два года назад Михайлов, Плеханов, Кравчинс­кий, Натансон, Квятковский, Лизогуб, Аптекман и еще не­сколько товарищей основали организацию «Земля и Воля». А вот теперь и они здесь — Тихомиров, Морозов, Фроленко и Соня Перовская, с которой Лев старается не встречаться взглядом.

На столике перед Кравчинским — тускло сияющая рос­сыпь кинжалов. Справа на краю — огромная сабля, пара эспадронов. Сергей, склонившись над оружием крупной куд­рявой головой, трогает лезвия, приговаривает:

— Та-а-ак, офицерский русский кинжал. Длина клинка почти в аршин. Хорош. А это — черноморский, казачьего войска. Покороче будет, зато ширина — целый вершок. И весит — поболее фунта, поди. Теперь — нож поясной.

Михайлов с одобрительной усмешкой посматривает на Кравчинского. Дворник знает, что на Сергея можно поло­житься, особенно в рискованном деле; характер — рыцарс­кий, смелости — самой отчаянной, временами граничащей с каким-то детским легкомыслием. Помнится, прошлой зи­мой друзья задали ему хорошую трепку за то, что он, одетый в мужицкий полушубок, опаздывая на кружковскую сход­ку, пустился бегом прямо по середине Литейной. «Как ты мог?