Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Но древний ледник разнес валуны только по северной и средней части. Идеи социализма и анархии нужно разнести по всей Империи.

Князь вскочил в дрожки. На Невском он оглянулся: пого­ни не было. У дома Веймара увидел доктора, торопливо садя­щегося в экипаж. Окликнул, но Веймар не услышал. И тут заметил, как по проспекту вскачь за ними несется другой извозчик. Сердце забилось, и не зря. Из догнавших дрожек высунулся все тот же ткач Кузовлев.

— Постой, Бородин! Подожди.— замахал руками.

«Кузовлев? Провокация? Или. А вдруг ткача только что

освободили и он спешит сказать что-то важное?» Князь при- казал остановиться. И напрасно, напрасно! Какой-то серо­ликий господинчик, сидевший рядом с ткачом, тут же очу­тился на подножке и закричал в ухо:

— Господин Бородин! Князь Кропоткин, вы арестованы! — И стал тыкать в лицо мятую бумагу с печатью городской по­лиции.

Боковым зрением князь заметил, как со всех сторон к ним бегут полицейские. «Как же их много на Невском!» — поду­мал почти равнодушно.

Хорошо, что уничтожил письмо от Войнаральского, обо­дряющее письмо — в Москве заведена тайная типография; теперь прокламации, брошюры можно печатать в России. Надо бы дать еще тираж тихомировской «Сказки о четырех братьях», да и «Пугачева» бы — ведь к ним князь тоже руку приложил.

«Как там Тихомиров, Синегуб? Интересно, отвезут в Литов­ский замок или в Петропавловку? В какой-нибудь равелин или редюит. Если в крепость, то значит, ближе к друзьям.»

Дрожки тронулись.

Он вспомнил про другой листок из письма Войнаральско­го: так, ничего особенного — без политики, с невинной при­ятельской болтовней. Лучше бы и от него избавиться — от греха подальше. Князь потихоньку смял бумагу в кармане и, выждав, когда серый господин отвернулся, бросил комок на мостовую.

— Ваше благородие! Господин Обухов! — привстал на зад­них дрожках ткач. — Они-с письмо замыслили выкинуть. Я поднял!

— Молодец, Кузовлев! — самодовольно бросил филер. — Предъявим прокурору. Целковый получишь.

В эту минуту мимо проехал экипаж Веймара. Поравняв­шись с арестованным, сбавил ход; Кропоткин увидел, как бесстрашный доктор, вопросительно вскинув на него глаза, шарит рукой за отворотами пальто. «Да ведь он отбивать меня начнет! Пропадет же.» Подал знак другу: не делай, мол, глу­постей, проезжай. Веймар кивнул. Князь заметил, как трудно дается ему бездействие. Доктор вытер побледневшее лицо платком, что-то сказал кучеру, с усилием шевельнув отчаяв­шимися губами.

Лошади унесли экипажи в сырую невскую мглу.

В первые недели Кропоткин пел в крепости. Мертвая вой­лочная тишина убивала. Он вставал на табурет, тянул к окну шею, стараясь уловить хотя бы малейший звук с близкой Невы. Все было напрасно. Тогда он запел — вначале тихо, по­том громче и громче. Запел назло часовым, смотрителю — куп­леты из «Руслана и Людмилы»: от печального «Не проснется птичка утром» до наполненного негой и страстью романса Ратмира «Она мне жизнь, она мне радость». Часовые испу­ганно покрикивали из-за двери: «Нельзя! Не извольте петь!»

— Когда же мы виделись с тобой, Кропоткин? Верно, в опере. — вдруг вырос на пороге камеры брат царя, великий князь Николай Николаевич. Он появился в крепости без свиты, с одним лишь адъютантом. Нахмурился: — Ты, ка­мер-паж, замешан в радикальских делишках, и вот теперь. в этом ужасном каземате распеваешь Глинку. Стыдись!

— За Глинку стыдиться? — усмехнулся узник. — Видите ли, мои убеждения.

— Убеждения? — перебил Николай Николаевич. — Ты хо­чешь завести в России революцию?

Как сказать? Что ответить? Мысли путались. Сказать «да», значит, признаться во всем. С нарастающим раздраже­нием он представил, как вечером великий князь небрежно бросит Александру II: «Ах, все эти Шуваловы-Мезенцевы, все их следователи и филеры гроша ломаного не стоят. Кро­поткин наотрез отказался давать показания. Я же поговорил с ним четверть часа, и он во всем признался.»

Высокий гость прошелся по камере, ставшей еще теснее от его осанистой гвардейской фигуры. Приблизился вплот­ную к Кропоткину, с приятельским покровительством поло­жил на плечо руку:

— Стыдно теперь? А? С этими безбожниками, с разночин­цами. Что общего у тебя?

— Они не безбожники, — с плохо скрываемым бешенством ответил Кропоткин. — Разве социалистические идеалы не сродни христианским?

— Вот как? Да только Христос велит человеку раздать свое имущество, а социализм велит ему экспроприировать иму­щество других, — снова нахмурился Николай Николаевич. — Неужели ты не видишь разницы?