Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Сам губернатор, строгий граф Муравьев, прослезившись, расцеловал Сонечку в обе щеки, а старшему Васе крепко пожал руку: какие, дескать, герои! Сына спасли, единственного.

От холодного ветра, от перенесенного ли, — но Соня сва­лилась в лихорадке, в злой, как сказала няня, кумохе, кото­рая трясла ее, кумовала, целую неделю. Ночами ей снилась помертвевшая рука, торчащая из багровых водяных кругов. Почему-то рука тянулась к ее пылающему фолликулами гор­лу. Но утром, когда бред отступал, девочка всякий раз нахо­дила на подоконнике букетик полевых цветов; их приносил хороший мальчик Коля Муравьев, влюбившийся в свою спа­сительницу — по-детски трогательно и застенчиво.

.Какие странные воспоминания. Откуда? Ведь с той поры минуло целых тринадцать лет. Возможно, причиной тому — пруд в Кушелевке, такой же большой, как в губернаторском саду графа Муравьева.

Здесь, на даче под Петербургом, Соня Перовская жила в дружной компании радикалов-пропагандистов. Впрочем, ей нравилось больше — социалистов-революционеров. Конеч­но же, рядом с ней была и верная подруга Саша Корнилова, с которой они учились на женских Аларчинских курсах при пятой мужской гимназии. Какое прекрасное лето они прове­ли в Лесном, сняв вместе с другими курсистками, девицами Вильберг и Лешерн, две комнаты неподалеку от химической лаборатории профессора Энгельгардта. Девицы где-то раз­добыли последнюю книжку «Дела», где сообщалось из Швей­царии: «Русская студентка Суслова, с блеском окончив уни­верситет в Цюрихе, получила диплом доктора медицины.»

Вот он, пример для подражания! Как, должно быть, вытя­нулись лица у противников женского образования в России. А еще примеры — новые люди, разумные эгоисты: Рахметов из «Что делать?», Елена из тургеневского «Накануне». Да, да, именно — накануне! Ведь непременно что-то должно слу­читься в империи, и скоро случится, и тусклая жизнь в се­мейном кругу, тоскливое порабощение родительской — а в будущем и супружеской — властью рассеется точно туман над Невой, рухнут оковы. И нужно готовиться к этому буду­щему. ..

Подруги сделали короткие стрижки. Девица Лешерн ды­мила папиросами «Вдова Жоз». Соня выпросила у брата ру­башку и шаровары. Вильберг прятала игривые глаза под си­ними очками. А Саша Корнилова щеголяла в настоящих смазных сапогах.

Боже мой, какой же скандал устроил Лев Николаевич Пе­ровский, когда с Варварой Степановной они вернулись из Бад Цвишенана! Настроение и без того было прескверным: отстра­нение от должности Петербургского губернатора и перевод на безликое место в Совет при министерстве внутренних дел. Увы, не по силам оказалось ему предотвратить злодейского поку­шения на священную жизнь Государя. Этого. Этого мерзав­ца Каракозова. Кажется, бывшего народного учителя? Хотя нет, учителем был другой мерзавец, Соловьев. Но не он, губер­натор Перовский, спас тогда Царя, а — точно в насмешку — пьяноватый мастеровой в загвазданной чуйке.

И вот новая напасть: родная дочь, любимая Соня связа­лась со стрижеными нигилистками. Да и табаком от нее за версту несет. Кажется, все они хотят быть народными учи­тельницами. Хороши учительницы, нечего сказать! А после серьезного разговора дочь вспылила, хлопнула дверью (не­виданно!) и ночевать опять убежала к этим. в синих очках на прыщавом носике и вольномыслием в голове. Что ж, пло­ды женского образования.

От переживаний Лев Николаевич надолго слег. Старый доктор Оккель посоветовал:

— Успокойтесь. И. выдайте дочери паспорт. У нее, види­те ли, энтузиастическое стремление. Гормоны юности. От­пустите с Богом. Иначе. Иначе лекарства не помогут.

Перовский с невольным всхлипом приподнялся над по­душками, тяжело перевел замутненный взгляд на стоящую в дверях заплаканную Варвару Степановну, с мольбой и стра­хом взирающую на супруга, и махнул бледной рукой: подай­те, дескать, бумаги. И тут же написал Соне отдельное удос­товерение, заверенное в министерстве этим же днем.

Радоваться бы Сонечке (паспорт получила; свободна те­перь!), да что-то мешало вполне почувствовать эту радость. Она вошла в родной дом украдкой, через черный ход, зная, что Лев Николаевич, еще слабый от болезни, ненадолго от­был в присутственное место. Гнала от себя, жестоко и зло, настигающую жалость к отцу, нарочно вспоминая пыльный неуют его большого кабинета, по которому он недавно бегал, противно заламывал руки, кричал на дочь, взывая к ее разу­му; вспоминала и гулкие коридоры отцовского министер­ства, где не встретила ни одного нормального лица—все толь­ко рыла — кувшинные, аршинные, неудобобытные, с туск­ло-тупыми глазами, не люди, а тени, перемещающиеся вдоль мрачных стен гадкой мышьей побежкой. (Это же Пушкин: «жизни мышья беготня.»). А может, она просто хотела уви­деть — только мушиную тоску кабинета, только мерзкие физиономии, только бессмысленную суету? Вот-вот, и ниче­го другого.