Козлов Сергей - Вид из окна

- Знаешь, почему Павел бросил, перестал писать роман о любви?

- Ну и?

- Он сказал, что не хочет обманывать тысячи молодых девушек, вселяя в них надежду, что такая любовь бывает! Люди разучились любить, сказал он. Они просто потребляют друг друга, как пищу, как вещи...

Хромов нежно и пристально посмотрел на Веру.

- Вер! - позвал он. - Если ты будешь с ним, он напишет еще не один роман. Даже я бы написал... Хуже, конечно, но написал бы.

3

В эти дни, ожидая помощи от Егорыча и Хромова, Павел бесцельно слонялся по улицам Ханты-Мансийска, находя город достойным всяческого поэтического воспевания при всех его наследственных недостатках. Так, чуть в стороне от центральной площади, обнаружил чудненькое здание окружной библиотеки, вход в которое охраняла мудрая бронзовая сова, восседающая, надо понимать, на бессмертных фолиантах. В отличие от расположившегося через дорогу монументального Центра искусств для одаренных детей Севера, библиотека выглядела скромно, но классически опрятно. Зайти внутрь поманило объявление о выступлении столичного гостя, «знаменитого популярного поэта Тимура Кибирова», известного также под характерной поэтической фамилией Запоев. В годы перестройки уроженец Шепетовки интеллектуально-эпатажным штурмом взял подмостки обеих столиц.

Павел без каких-либо сложностей попал на поэтический вечер, который проходил в небольшом конференц-зале библиотеки. Когда он туда вошел, зал был весьма заполнен почитателями поэзии, а правильнее сказать - почитательницами, ибо юные девы, дамы бальзаковского возраста и просто дамы составляли в зале подавляющее большинство. Они с наивным и искренним восторгом в глазах, с чуть приоткрытыми от поэтического обожания ртами слушали автора. На заднем ряду нашлось свободное место, где неподалеку Павел заметил писателя Николая Коняева. У того выражение лица было недоуменно-тревожным, и вся его маленькая фигурка была напряжена, как готовая выстрелить пружина. Причина этого напряжения стала понятна Словцову весьма быстро.

Кибиров нараспев эпатировал слушательниц:

Ну что, читательница? Как ты там? Надеюсь,

что ты в тоске, в отчаянье, в слезах,

что образ мой, тобой в ночи владея,

сжимает грудь и разжигает пах...

И чем дальше - тем больше.

И читательницы бурно аплодировали...

«Чтобы разбить засилие традиции, бей рифмами, похожими на фрикции...», - мысленно ответил Кибирову Словцов. В этот момент поднялся Николай Коняев и спросил:

- Скажите, Тимур, вы бы хотели, чтобы эти стихи прочитали ваши дети?

Кибиров несколько мгновений ошеломленно молчал и вынужден был признать, что нет, он не хотел бы, чтобы эти стихи сейчас прочитали его дочери, но вот есть разные стихи для разных аудиторий и т.д. и т.п. А главное - свобода поэтического творчества, предоставленная Всевышним.

- Ну хорошо, а Всевышнему вы тоже эти стихи прочтете? - не унимался Коняев.

Большинство дам с недовольством оглядывались на местного писателя, посмевшего прервать эротическое камлание.

- Для Всевышнего у меня есть другие стихи, - уже раздраженно ответил Кибиров. - В конце концов, если вам не нравится интимная лирика, которая, я полагаю, имеет право на существование, то могу почитать так любимые в нашей стране политические... Вот, к примеру...

Умом Россию не понять —

равно как Францию, Испанию,

Нигерию, Камбоджу, Данию,

Урарту, Карфаген, Британию,

Рим, Австро-Венгрию, Албанию —

у всех особенная стать.

В Россию можно только верить?

Нет, верить можно только в Бога.

Всё остальное — безнадёга.

Какой мерою ни мерить —

нам всё равно досталось много:

в России можно просто жить.

Царю с Отечеством служить.

Последние строчки Кибиров читал, откровенно ёрничая, словно вбивая гвозди в «гроб квасного патриотизма». Это уже всерьез задело Павла, напомнив середину девяностых, когда ноги об российский флаг вытирали под аплодисменты всего мира. После этого стихотворения Павел поднялся, ему стало скучно. Был какой-то момент, когда ему хотелось защитить русскую поэзию, но дамочки снова в восторге зааплодировали. И он посчитал неуместным вторгаться в это слепое обожание ни своими рифмами, ни своими рассуждениями.

Павлу вспомнилась вдруг другая, недавно прочитанная у Мизгулина реминисценция Тютчева:

«Пурги безверья не унять.

Нет ни желания, ни воли.

Умом Россию не понять,

А если нет ума - тем боле...»

С этим и вышел. Следом за ним потянулся Николай Коняев, которого, судя по всему, обязала к присутствию на этом поэ... эротическом вечере выборная должность в писательской организации.