Олег Ждан - Белорусцы

Но и Никола поразумнел за год: начал себе хатку строить. Ох, как звенел его топор! Василиска, как только свободная минута, тут как тут: то ли на его спину глядит, то ли этот серебряный звон слушает. А еще потому стоит, глядит и слушает, чтобы никто больше не останавливался. Брысь, девки, брысь! Мое. Надо сказать, что и он, если выдастся минута, тоже глядит на нее, улыбается. «Чего лыбишься?» — спросит она. — «А чего мне не лыбиться?» — ответит он. А улыбки у них, что у него, что у нее, хорошие.

Между прочим, бывшие подружки невесты часто интересовались: а прав­да ли, что топор у твоего Николы заговоренный? «Конечно, правда, — отвеча­ла, — а как же». — «А сам Никола — тоже?» — «И сам». — Но и она, Васи­лиска, спрашивала Николу: правда ли? — «А ты что, не веришь?» — отвечал он. — «Верю». — «Ну так чего спрашиваешь?» — «Нет, ты мне прямо скажи!» — «Я и говорю». — «Что говоришь?» — «Это и говорю».

Такая вот у него была манера: спрашивай не спрашивай — ничего не пой­мешь. Только улыбается в усы и бородку. А бородка у него была пушистая, мягкая, и Василиска даже прилюдно не стеснялась потереться о нее. «Бессты­жая», — считали одни бабы. «Ага, — отмечали другие, — твоему бы такую бородку, тоже терлась бы, щекоталась каждый день».

И было это за год, а может полгода до того, как к Мстиславлю приблизился Особый Большой полк князя Трубецкого.

***

Вот он, Мстиславль! Увидели на холме город зеленый под заходящим солнышком и остановились, сгрудились. Как пасхальный кулич, украшенный куполами и маковками, поднялся он над окрестностями. Одна церковь, вто­рая, третья... Один костел, второй... Купола сияют, с неба ясный свет льется, словно сам Бог длань свою простер над этим местом земным, и живут тут люди да радуются. И ждут не дождутся их, ратников, людей и людишек Алексея Михайловича с пищалями, мушкетами, пиками, шестоперами да полевыми пушками.

Церкви — это хорошо, вот только кто там обращается к Богу? Не униаты ли? Слышно было: отнимают униаты храмы у православных. Ничего, теперь все будет, как было, как при наших отчичах и дедичах.

Сильно устали ратники к вечеру, а разом поднялось настроение. Все будет легко и хорошо, если так красиво. Непонятно только, почему князь Трубецкой приказал расположиться в пойме реки на ночь. И где каша? Поче­му молчит князь?

Осадив Замковую, Трубецкой приказал снова послать парламентеров к городскому воеводе, но опять мстиславцы ворота парламентеру не открыли. Это и привело в ярость. Такого — чтобы отказались разговаривать — у него еще не было. Да еще и смеялись за воротами. Кроме того, скоро Трубецкой узнал, что мстиславский воевода Друцкой-Горский собрал жителей на Зам­ковой горе, держал перед ними слово, и все вопили в ответ: «Бьемся!» Это кто и с кем собирается «биться»? У него, Трубецкого, больше восемнадцати тысяч войска, не говоря о пушках, а у них?.. Главное, были на Замковой и церковники: ксендзы, попы и униатские, и православные, — отслужили всяк по-своему, тоже призывая к отсечи. Ксендзы — понятно, знают, что их ожи­дает, то же и униаты, но православные?! Должны понимать: их жизнь не пе­ременится, ничего у православных не возьмем, все оставим как есть, ни поло­ну не будет, ни разорения.

Понять здешний народ трудно. Лезут католики в каждую щелку, два костела подняли меньше чем за пятьдесят лет, униаты выжили православ­ных с Афанасьевского пляца, — а все равно вопили все вместе: «Бьемся!» И конечно, местный воевода вдохновлял всех.

Рассказал обо всем этом переметчик. В одежде переплыл Вихру, посколь­ку на мосту стояла мстиславская стража, по лугу промчался к деревне Заре­чье. Дело было ночью, но его заметили с моста: луна светила ясно. Ударили из мушкетов, да не попали, кинулись вслед двое с саблями, — но тут удари­ли из мушкетов московиты, — остановились.

— Ведите его сюда, — приказал князь.

Ввели тотчас, видимо, знали, что князь пожелает увидеть, держали за дверью. Переметчик — это всегда хорошо, но стража с ним не церемонилась: впихнули грубо. И один глаз заплыл: поставили на всякий случай печатку, — вдруг не переметчик, а шпег?

Бросили на колени перед князем. Переметчик был еще молодой мужчина, лет тридцати. Рыжая бородка, рыжие волосы на голове торчком. Одежда на нем была мокрой, видно, не дали возможности хотя бы отжать.Трясло его и колотило от страха и холода.

— Говори! — приказал Кулага, полуполковник по званию, самый близкий Трубецкому человек.

— Православный я... — заговорил переметчик. — Кукуем меня зовут...