Олег Ждан-Пушкин - Приключения человека, похожего на еврея

Олег ЖДАН-ПУШКИН

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА, ПОХОЖЕГО НА ЕВРЕЯ

Повесть

Я не знал об этом, пока не женился. Точнее, пока Катя однажды не поин­тересовалась: а почему ты не обрезан? Что? Не обрезан? Я? Ты что? С какой стати?

Она молчала. Пошутила? Но особенной склонности к юмору за ней не наблюдалось. Я даже приподнялся, чтобы взглянуть на нее. Но ничего не отражалось на лице. Я рассмеялся.

— Ну ты и придумала.

Светало. Ночь была с субботы на воскресенье, торопиться незачем, и мы провалялись, то обнимаясь, то опять засыпая, почти до полудня, пока невыно­симый голод не поднял с постели. Катя начала делать блинчики, я помчался в магазин за сметаной, а когда вернулся, первый блинчик, сдобренный маслом, накрытый полотенцем лежал, на столе.

— Твой, — сказала она и улыбнулась.

Смысл ее улыбки мне был понятен. Блинчики наше дежурное блюдо по субботам и воскресеньям, и она всегда говорила: «Твой». — «Почему?» — уже догадываясь, однажды спросил я. «У тебя больший расход энергии», — ска­зала она и покраснела. Да, в те благословенные времена она краснела. Ну а я, действительно, энергии не жалел. Теперь не то, не то... Но первый блинчик все равно мой.

Ну а тогда я мазнул его сметаной и, разорвав на две части, подал ей.

— А у тебя... у тебя. — ничего не придумывалось, я мычал, тянул время, а она даже перестала жевать, ждала. — Нежность и есть энергия, — наконец пробормотал я. — Особый вид. Может быть, самый продуктивный. Точнее, ее истечение. Еще неизвестно, когда и от чего расход больший. — Не знаю, понра­вилось ей или не понравилось, но кивнула и плеснула на сковородку тесто.

В те времена мы были весьма охочие к таким разговорам, намекам и шуткам.

Больше о моей необрезанности она не вспоминала, я тоже, как говорится, не возбуждал эту тему, но и не забывал.

Неплохое было времечко, что ни говори. Оно и сейчас неплохое, но. Теперь оно совсем другое.

У нас была однокомнатная квартирка на шестом этаже с видом на озеро и яблоневый сад, и мы могли обниматься и целоваться, не зашторивая окно. Могли делать все, что подскажет и потребует нежность. Но вот интересно: делали все что хотели, но если говорили об этом, Катя краснела.

Недели через две, и тоже, разумеется, на рассвете, я не выдержал:

— Так что ты тогда говорила о моей. о моем.

Интересно, что она сразу поняла, о чем я. Нет, интересное было время!

— Ну как же, ты ведь еврей? — спросила, утверждая.

— Я? С чего ты взяла? Разве я похож на еврея?

— Конечно.

— Чем?

— Ну. кудрявый. опять же, нос с горбинкой.

— Славяне не бывают кудрявыми? Кстати, нос у меня римский.

— Нет, — сказала она.

Тоже характерно для нее. Нет — и все. Можешь долго говорить о чем-либо, убеждать, доказывать, она будет внимательно слушать, кивать, а в результате — нет и все. До свидания, до новой встречи. Так что тема была как бы закрыта. Да и какая мне разница? Еврей, белорус, русский. Да хоть крымский татарин. Нежность, и только она, которую мы испытывали друг к другу, вот что имело значение.

Разговор этот забылся или подзабылся, как вдруг Катя спросила: «У тебя мама или отец еврей?» От такого вопроса я, как говорится, впал в ступор. Три минуты ничего не мог ответить. «Ты это серьезно?» — спросил и посмотрел в ее лицо: шутит или. Или что? Может, в нашей жизни возникла проблема, а я ее не заметил, не почувствовал? Может быть, я как-то обидел, задел самолюбие и теперь она ищет способ отплатить мне? Известно ведь, национальность — бесспорная ценность, и отказать или усомниться в твоей принадлежности к определенному роду-племени — обидеть или даже оскорбить человека. Я пытался заглянуть ей в глаза, но разговор происходил на кухне, она смотре­ла на разделочную доску, а не на меня, и понять что-либо было нельзя.

— Ладно, — сказал я мирно, словно признавая поражение. — Но какая тебе разница?

— Да нет. Никакой разницы.

— Тогда почему спрашиваешь?.

— Так. Просто интересно. Все же евреи, они.

— Ну?

Она пожала плечами.

— Друзья у тебя евреи.

— А русских и белорусов среди моих друзей нет?

Она не отозвалась.

Между прочим, в Тбилиси ко мне обращаются на грузинском, в Ташкенте на узбекском, в Душанбе на фарси, — в общем, этакая евро-азиатская внеш­ность.

Короче, она своего добилась: я начал сомневаться. Больше того, я начал чувствовать в себе еврейство. Что это такое, не представляю, — возможно, то, что и вовсе не существует, есть только слово, термин без определенного содержания. Однако здесь проходила черта оседлости, и в нашем роду вполне могла быть растворена еврейская кровь.