Олег Ждан - Белорусцы

Ну а Дарья была счастлива. Не так уж плохо сироте выйти замуж за кра­сивого воеводу, пусть он и старше на двадцать пять лет. Жизнь обещала ей и любовь, и спокойное будущее. Была у нее и служанка, кметянка Януша, Кася, девица не многим старше Дарьи. Она прислуживала ей много лет, при­вязалась душой и сильно печалилась, когда догадалась, почему загостился Друцкой-Горский. «Поедешь со мной?» — спросила Дарья незадолго перед отъездом. И по тому, как вспыхнули ее глаза, поняла, что только об этом и мечтала последние дни.

Вскоре после приезда в Мстиславль Друцкой-Горский подарил Дарье кобылу-трехлетку с коляской двуколкой. Однако Дарья вдруг отказалась от коляски и попросила седло. Сидела она в седле ловко, скакала легко и, снимая ее с седла, Друцкой-Горский чувствовал, что нежность к этой молодой жен­щине, не иссякает в душе. Вот только скоро ее прогулки верхом закончились. Лошадь была породистой, но имелся у нее недостаток: была она «босоногой», то есть у нее были тонкие и плоские копыта. Однажды, поранив ногу, она взвилась на дыбы, и Дарья свалилась с лошади, — ничего себе не повредила, но казалась сильно озадаченной. В тот же день она виновато прислонилась к мужу. «Дитя я жду», — произнесла, словно повинилась перед ним. Понимая ее состояние, Григорий осторожно обнял ее. Слава Богу, беду пронесло мимо. В положенный срок Дарья родила здорового мальчика.

Все заботы по уходу и воспитанию мальчика взяла на себя Кася, оттесняя даже Дарью. С еще большим рвением и старанием хлопотала, когда родилась дочь.

Однажды Дарья решила, что надо найти Касе жениха. Она была бы хорошей матерью, а возраст требовал с замужеством поторопиться. На богатого рассчитывать не приходилось, но работал в магистрате конюхом молодой вдовец Гришка. Он охотно женился бы на Касе, если дать при­даным кусок хорошей земли. Понятный разговор уже произошел между воеводой и Гришкой. Он побывал в доме Друцкого-Горского, с интересом поглядывал на Каську и она, казалось, благосклонно взирала на него. Но когда Дарья решила поговорить о будущем, Кася неожиданно заявила, что замуж не собирается, а хочет уйти в Могилевский Свято-Никольский монастырь. Желание богоугодное, но Дарья не ожидала такого решения и грустила: не хотела расставаться с Касей, к которой привязалась, как к сестре.

«Когда ты хочешь постричься?» — «Теперь», — ответила Кася. Что ж, она всегда была богомольной, Дарья не раз среди ночи заставала ее на коленях у маленькой иконки Богоматери, которую держала на своем столе. «Подожди до лета», — попросила Дарья.

А летом началась война.

***

Полк шел без обеда, рассчитывали, что в Мстиславле, как и в Рославле, будет приготовлена каша на всех, — шагали дружно и чем ближе к городу, тем веселее. Конечно, сам Трубецкой мог найти возможность поесть — кто осудит немолодого князя? — хотя бы пожевать мака, что поднесли ему купцы в Рославле, или орехов, которых начистил для него полковой поваренок Митька, — нет, он хотел быть заодно с войском. В Хославичах, когда до Мстиславля оставалось тридцать верст, поваренок с горшком каши встал на дороге, но князь его прогнал. Тем более, что увидел: скачет во весь опор навстречу всадник и всадник этот никто иной как его посыльный, что еще с вечера поскакал в Мстиславль — повез грамоту Алексея Михайловича. Гра­мота была известная, о том, что белорусцам нечего опасаться, пускай откроют город и спокойно ждут гостей. Спешился у самой морды коня Трубецкого, рухнул на колени.

— Не пропустили меня к воеводе, княже! — прокричал, запыхавшись.

Раз за разом кланялся посыльный у копыт княжеского коня, будто истово

бил в церкви поклоны — сильно испуган был вестью, которую привез, и то: плеткой мог получить по спине, хотя и безвинен. Князь никогда долго не думал, как поступить: вспыхнут черные глаза — загорятся даже глубо­кие глазницы, просвистит трехвостая татарская плетка. И лучше не подавай голос: охнешь — получишь еще раз и два, — сколько его рука захочет. Впро­чем, вскрикнешь — получишь то же самое. А если хорошая весть, мог даже сойти с коня, принародно расцеловать посыльного.

— Как вымерли! — продолжал посыльный. — Кто спряталася за городенем, кто ушел из города! Только собаки бегают! Мост подняли... Перелез овраг, кричал, бил в ворота — смеются за городенем, иди в Москву, юрода, кричат...

«Смеются?..» — разом закипело в груди Трубецкого.

Очень хотелось князю полоснуть его плеткой за такую весть, но и пока­зывать гнев нельзя: нет причины, а впереди по земле белорусцев долгий путь. Плеткой он угостил своего коня и помчался вперед, словно и вообще ничего особенного не услышал. Проскакал, опередив головной строй рейтеров на три версты, и остановился: вдруг подступила одышка, словно не на холеном жеребце скакал, а бегом бежал. «Старость», — подумал. Одышка стала возни­кать в последний год без всякой причины, достаточно было малого волнения, и так же вдруг исчезала. Долго сидел, пригнувшись к луке, но когда показа­лись головные конные желдаки, выпрямился и помчал обратно. Проскакал до самого конца строя. Шли ровно, бодро, сотенные стяги с большим кре­стом посередине, увидев приближающегося князя, подняли высоко. Сотник Бурьян, взвеселившись душой, что-то крикнул своим боевым холопам, и они тотчас грянули: «Слава!» Особенно хорошо шли стрельцы: пищали с перевязями-берендейками для пороха, сумки для фитиля и пуль, бердыши на спине, сабли или шпаги на боку. Все это радовало и веселило князя.