Calypso - В среду пошел снег

тишину пустынной улочки. Детишки, мельтешившие до этого по двору садика, пропали.

Старуха сидела неподвижно, глядя остекленевшими глазами на что-то сквозь Анатолия

Федоровича, ее слегка приоткрытый рот тоже был похож на глаз. В уголках губ ее

закипела слюна, лицо окаменело и приняло выражение строгое и в то же время несколько

глумливое, как будто она узнала что-то настолько важное, что 2 было несовместимо с

жизнью.

Карьеров осторожно, по-детски, протянул руку и коснулся щеки старухи. Она была

холодна как лед. На коже остался след от пальца. Старуха была мертва.

Взвыв тихонько, Анатолий Федорович ухватился обеими руками за книгу и потянул на

себя. Вырвав лишь со второй попытки ее из рук покойной, Карьеров попробовал было

перекреститься, проделав вместо этого какие-то дикие пассы рукой с мешком, плюнул

вязкой слюной старухе под ноги и быстро пошел прочь.

Пройдя квартал, уже совершенно не понимая, куда он идет, Карьеров остановился под

аркой старого обветшалого строения, одного из тех, что так любят разглядывать и

фотографировать при случае насекомоподобные жители урбанистических монстров.

Пахло прелой листвой, окурками и немного мочой. Отчего-то здесь Анатолию Федоровичу

сделалось хорошо и спокойно. И вспомнился любимый момент из детства. Когда его семья

въехала на новую квартиру, еще не была внесена вся мебель, был теплый, немного

ветреный осенний день, и все двери – и на балкон и на веранду - были настежь

распахнуты. Отец с матерью о чем-то шутили на кухне, а он завалился в обуви на

двуспальную кровать и наслаждался теплым сквозняком, наблюдая за солнечными

отблесками на блестящем паркете. Именно тогда и возникло это щемящее и такое

упоительное чувство: время остановилось - и весь мир, и солнце, и ветер были только

для него… И чувствовалось, что дальше будет еще лучше, эти чудесные мгновения будут

приходить все чаще – он научится улавливать их, пока они не сольются в один сладостный

беспрерывный, доступный только ему калейдоскоп…

« Нет, я не хочу вспоминать дальше!» - замотал головой Анатолий Федорович. Но память

была неумолима.

Небо вдруг потемнело, вместо чистого осеннего воздуха в нос маленького Толика ударил

густой смрад от разлагавшегося под окнами чудовищно разбухшего пса, а из кухни

донесся ставший внезапно чужим скрипучий истеричный выкрик отца: «ЧЕРВИВАЯ!» И

послышались тягучие звуки непонятной возни.

На ватных ногах Толик медленно шел на кухню, навстречу неотвратимо приближающейся

судьбе. Не такой, как он рассчитывал, а именно такой, какая была ему положена.

« Если бы я прыгнул тогда в окно? – размышлял Карьеров, - было бы это моим выбором

или лишь послушным марионеточным кивком тому, что предписано заранее? Впрочем, к

черту… Опять мысли пойдут по кругу… Противно… Однако я так и не сиганул в окно

после… Отчего я не прыгал?! Трус, ничтожество! Господи, как это все омерзительно…»

Карьеров поднес руки к лицу, намереваясь не то выдрать себе глаза, не то разорвать

пальцами рот… «Манн В.С. - ничтожество», - тускло сообщала немного затертая надпись

на обложке книги, которая была в его левой руке. Карьеров открыл наудачу, при этом

нетерпеливо бросив создававший помеху мешок на влажный асфальт.

«…Из чего снова следует, что субъект этот – назовем его, ну, хотя бы Карьеровым, трус, ничтожество, завистливая бестолковая дрянь и шелуха человеческая. Эдакая настолько

неописуемая сволочь, что я предпочел бы ползать на карачках и слизывать мокроту

туберкулезников с тротуара прямо возле диспансера в самый людный час, нежели погань

эту пускать в свое жилище и, сверх того, поить чаем из фарфора.

Но ты уже знаешь, дорогой читатель, что терплю я эту плесень лишь ради науки, пусть и

лирической ее формы, если тебе будет так угодно».

Некоторое время Анатолий Федорович тупо глядел в книгу. Сознание отказывалось

воспринимать смысл написанного, однако перечитывая пассаж раз за разом, Карьеров

добился того, что слова красным цветом запылали в голове.

«Трус! Ничтожество! - верещало внутри. - Погань! Туберкулезники!»

-Ах же, говорил я, говорил, - засуетился Карьеров, приседая на корточки от острой боли в

сердце, - ведь предупреждал, а она: «друг-друг», заладила со своей дружбой, - пальцы его

сомкнулись на брошенном было мешке и сжались в кулак, - я тебя, сволочь, убью.