Calypso - В среду пошел снег

И свет, утренний свет был… таким… черт, я не знаю… будто смотришь на мир

сквозь саван. Все выцвело, как на старых снимках, приобрело неправильные

контуры, жирные очертания, свет был…

Гнилой.

Я смотрю на это солнце… Оно не поднимается выше, понимаешь? Оно плывет

вдоль реки, разбухшее, как гнойник, и тут… тут, вот, сейчас мне ясно, что это

бред, такое бывает только во сне, но во сне ты этого не знаешь, и все

происходящее кажется тебе возможным, а от этого еще более жутким, тут я

чувствую, что солнце сейчас упадет в реку, что оно ДЕЙСТВИТЕЛЬНО

находится прямо над водой и… гадость, Господи, упадет в реку, разбрызгивая

вокруг этот гнилой свет.

И все это видят… осознают. Мы бежим. А потом, как-то сразу, мы оказываемся

в городе. В центре.

Тот же гнилой свет, здания, машины, все кажется нарисованным неряшливыми

мазками. Ясно, что сейчас случится что-то ужасное. И кругом люди. Несмотря

на раннее время, словно весь город высыпал на улицы. Они просто стоят

раскрыв рты и смотрят в небо.

А потом… потом появился… Словом, посреди этой толпы я увидела... дьявол,

человеческую фигуру, но это был не человек, Андрей. Он был огромный,

метров пять ростом, если не больше, и он… просто стоял посреди толпы.

Лицо… такое, как на портретах хана Батыя. Плоское, землистое. Раскосые

глаза. Черные.

И он… оно не двигалось. Возвышалось над людьми, поворачивало голову туда-

сюда… Потом я увидела других. Они… стояли среди людей как пастухи и…

ждали. Чего они ждали?!

Мы снова бежим. Я точно помню, нам нужно было выбраться из города,

потому что мы понимали, что после того как…все это кончится, людей не

останется. Будет хаос. И боль.

И вот мы бежим… Забегаем ко мне домой, но это не наша с тобой квартира, а

другая… Впрочем, и город, город тоже, кажется, другой. Мы забегаем ко мне

домой, набираем еды, вещей первой необходимости, но все смазано, как это

часто бывает. Все смазано и так… схематично.

А потом, когда мы выходим из дома…

Самое страшное.

Я вижу старика. Он стоит возле двери так, будто он точно знает, что дверь

откроется и кто-то выйдет. Нет, неправильно. Он ждет меня и знает, что выйду

именно я. И когда я выхожу, он хватает меня за руку, смотрит мне прямо в

глаза и шепчет на ухо так, как я тебе сейчас шепчу.

Вот, что он говорит:

- Вы понимаете. Мы не виноваты. Мы ни в чем не виноваты. Просто это

неотвратимо.

Это неизбежность.

Поворачивается и уходит. И я вижу, как город вокруг нас начинает разлагаться.

Здания текут, оплывают, как огарки свечей. Вспучиваются и опадают и… из

них течет…

Смерть.

Она замолкает. В тишине рассветного мрака гулко бьется под его рукой ее

сердце. Последний танец.

Накатывает и отпускает. Во тьме наступающей вечной ночи, в бесконечности

звучит только одно слово:

НЕИЗБЕЖНОСТЬ.

Он крепко прижимает к себе жену и чувствует, как его руки проваливаются

сквозь ее спину, увязая на секунду в плоти, и вот уже он судорожно обнимает

ускользающий пепел.

Мертвый гнилой свет за окном вливается в комнату сквозь стекло.

И за секунду до последней он чувствует.

Облегчение.

Тихие стоны упавших деревьев,

Гулкие тяжбы заброшенных улиц,

Сиплые крики ветшающих зданий,

Плач неутешный остова трамвая,

Слезы, что с неба сквозь толщу металла,

Кровь под землею сквозь вязкую почву,

Желтые капли застывшего неба,

Сердце все тише, обернуто ватой...

Оладьи

Каждый раз, когда Анатолия Федоровича Карьерова приглашал в гости его близкий друг

Виктор Степанович Манн, он маялся, болел желудком и всеми возможными способами

пытался сорвать встречу. Виктора Степановича он ненавидел дико и бессмысленно,

искренне желая, чтобы последний заболел саркомой или отравился грибами. По вечерам

он подвывал у окна, вожделенно представляя, как его друг захлебывается густой рвотой и

в судорогах испускает дух.

- Вот же мразь! - не раз говорил он своей жене, - в гости! Я ему покажу гости. Я ему так

покажу, что на том свете черти обгадятся!

После этой невразумительной фразы Анатолий Федорович обычно икал и значительно

глядел на жену тяжелыми сомовьими глазами.

- Он же друг тебе с детства, - почтительно шептала невнятная до дрожи жена Анатолия

Федоровича, - уважь, уважь!

- Надо же, друг, в жопе круг! Я, быть может, никого не люблю!

В памятный тот день Анатолий Федорович проснулся рано, умылся холодной железистой