Unknown - 7f4e8b64-5b06-4464-8069-7c0694bf4f77 out

— Рассказывай.

— Что?

— Об отце. Каким он был. Что хочешь.

Поначалу я не хотел, но потом меня прорвало. Я говорил, говорил и не мог остановиться.

Наверное, у меня был не слишком хороший отец. В чем-то слишком жесткий, в чем-то равнодушный. Мы никогда не были особенно близки. Но я любил его, у меня была счастливая семья, и сейчас я чувствовал себя так, будто кто-то отрезал половину моего "я", оторвал по живому.

Поначалу вспоминать отца было мучительно, но потом я вдруг заметил, что от этого становится легче. Истории и сказки, которые он мне рассказывал, его любимые словечки и привычки. То, как мы с ним ходили на охоту или просто бродили по лесу. Запах его сигарет, его мелкий неразборчивый почерк — вскоре после этого я обнаружил, что мой почерк изменился и стал похож на отцовский... Я нес все, что приходило в голову, пересказывал Тому случаи из своего детства, разные забавные истории. Колин поначалу смотрел на нас перепуганными глазами — ему казалось, что Том поступает жестоко, заставляя меня вспоминать. А мне, как ни странно, так было проще, словно я отделял себя от своего горя, превращал его просто в рассказ.

Наверное, таким способом пользуются писатели — отделяют от себя свою жизнь, переводя ее в текст.

Я не знаю, откуда Том научился этому. Может быть, из книг — он всегда любил читать что-нибудь о людях, их психологии и отношениях. А может быть, интуитивно сам догадался. Но тогда он мне очень помог — тем, что заставил говорить и слушал, молча и внимательно, не сводя с меня глаз, пока, наконец, рассказывая что-то смешное, я против воли не начал улыбаться. Только тогда он тоже улыбнулся и со вздохом облегчения сел поудобнее, а я вдруг понял, что у него, должно быть, страшно затекли ноги — он почти час просидел рядом со мной, не шевелясь и почти не дыша, чтобы не сбить меня с нужного настроения.

Каким-то образом этот разговор освободил меня, будто перестало действовать проклятие. Но еще очень долго я мог общаться только со "своими". Теми, кто не ждал от меня ежеминутных проявлений горя и не считал меня бесчувственным из-за того, что, едва похоронив отца, я был способен смеяться и жадно поглощать жареную картошку. Теми, кто понимал.

***

Я не помню, как умудрился закончить тот семестр. Меня охватила странная апатия. На уроки я еще как-то ходил, но домашними заданиями откровенно пренебрегал. Впрочем, меня жалели, вытягивали и даже на экзаменах ставили "выше ожидаемого" там, где ответ годился разве что на "удовлетворительно".

А я даже не испытывал благодарности. Мне было все равно.

На платформе вокзала Кингс-Кросс Розье заставил меня пообещать, что я ему сразу же напишу. Том сказал, что напишет сам на магловскую почту в Хейбридже, до востребования. Потом меня забрала мама — она была в черной мантии и траурной шляпке с длинной вуалью, — и мы отправились домой через общественный камин в дальнем конце платформы.

Дом поверг меня в оцепенение.

Он был почти пуст.

До этого я никогда не осознавал, какие у нас огромные комнаты. Сейчас в них почти не осталось мебели, и они стояли чистые, пустые и гулкие. Чтобы расплатиться с долгами, мама продала все, что можно, от рояля до всех своих украшений. От библиотеки остались только шкафы да груда старых журнальных подшивок и потрепанных книг, из тех, что никому не интересны.

Я мельком вспомнил, как когда-то подарил Тому "Историю Хогвартса" XVI века... Было и забавно, и грустно думать, что из всех наших книг уцелело — по крайней мере, досталось кому-то близкому, — только то, что было отдано. Все, что мы хотели сохранить для себя, перешло чужим людям.

Эльфов тоже не было — их продали вместе с остальным имуществом. Зато собаки встретили меня радостным лаем.

В доме мы были с мамой одни — тетя Мирабел уехала, а Принсы, осознав, что здесь уже не извлечешь никакой пользы, еще в мае тихо перебрались к каким-то дальним родственникам в Норфолк.

В первые два дня после приезда я почти все время спал. На третий вечер мы с мамой устроились в папином кабинете — тоже почти пустом, — и принялись разбирать бумаги. Как оказалось, мама завела для записи наших долгов отдельную тетрадь. Большая часть уже была зачеркнута, но некоторые оставались — возле цифр стояли жирные восклицательные знаки, написанные красными чернилами.

Положение, как выяснилось, было аховое. У меня голова шла кругом от того, что мы были должны, что остались должны, с кем расплатились, у кого и на каких условиях перезаняли. Я клял себя на чем свет стоит, что уехал в школу, не разобравшись со всем этим. В результате все осталось на маму, а она никогда в жизни не понимала в деньгах, потому что привыкла, что все решает отец. Она и сама этого не отрицала.