Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

Умру — вернусь игрою призм
туда, где мир, сюда, где жизнь.

И в синем небе Шар Земной
опять со мной, всегда со мной,

Громады пара
плывут по выси
Земного Шара.

Они повисли
в дыму пожара —
и вот их мысли.

— Меня война застала в море. — Я шло в Карпатское предгорье.
— Я видело явленье ада у пригородов Ленинграда.
— Я шло над Полюсом холодным. — Был подо мной тревожный Лондон.
— А я прошло над пленной Прагой, вспухая пасмурною влагой.
— Я увидало дым Варшавы! Как шрамы, улицы кровавы!
— А я — Акрополя колонны, где шли немецкие колонны…
— Я прикрывало дымный Мурман, бой кораблей на море бурном.
— Я — Севастополь обагренный, над панорамой обороны…

Колкой проволоки ряд,
ужас загнанной толпы,
трупы после их тропы.

И за группами солдат —
перебитые мосты,
деревянные кресты.

И гром орудий,
и лом, и люди
в недвижной груде.

Мы услыхали хрип народов, сирену паники кричащей.
Там синий свет тревожных лестниц. И город в зареве багровом.
И гибель мирных пароходов. И труп, на улице лежащий…
Проломы крыш и мутный месяц под черноугольным покровом.

Из обожженных смертью гетто — их привезли с детьми и женами.
Там небо низкое согрето ужасной сажей и золою.
Там странного посевы цвета. Там пахнет дым костями жжеными.
Там очертания скелетов под свежевспаханной землею.

Во мне — мильоны
испепеленных,
тел истребленных.

Но кто в ответе
за дело смерти
на этом свете?

Он шел брезгливый и помятый. Солдат повернуты квадраты
железных касок дробью крупной к его протянутой руке.
Клеймо на этом человеке. Припухшие от власти веки.
Натянутые губы трупа. Железный крест на сюртуке.

Да будет проклят
орудий Круппа
столетний грохот!

В туче капельной летела
я, прозрачна и кругла.
Я с дождем упасть хотела
на сосну, но не смогла:
слишком легкою была!
Я с туманом опустилась
и повисла на весу,
как стемнело — превратилась
в тельце сырости, в росу.
Не нашла болотной ряски…
На звезде солдатской каски
ночевала я в лесу.

Нам ночь ракеты осветили, мы тоже видели бойца:
как капли крупные катились с его бессонного лица,
как перебитыми ногами он врылся в обожженный прах,
в обломки и колючий камень, к своей судьбе теряя жалость.
Бесчувственный к землетрясенью, свой автомат держа в руках,
всю ночь держался он за землю, и за него земля держалась.

Так он держался,
так он сражался,
мой сын любимый.

Я есмь Россия,
кровь оросила
мои ложбины.

Задеваем кровли изб,
задуваем в ветки ив,
серый ветер гонит вниз.

По земле — свинцовый визг,
нас качнул тяжелый взрыв,
понеслись осколки ввысь…

— Я вижу взрывы! Вижу танки! Я вижу в поле цепь пехоты.
— На первобытные стоянки вот так неслись единороги.
— Как злобно лают пулеметы! Я вижу раненых и мертвых…
— Шатаясь, как орангутанги, враги проходят вдоль дороги.

Летят гранаты,
снаряды воют,
воронки ноют!

Впились лопаты,
во мне — солдаты
окопы роют…

Нас обшарили до нитки в темноте прожекторами,
от пожаров и разрывов мы рябы и полосаты,
нас уродуют зенитки, нас глушат радиограммы,
как стада гиппопотамов, к нам вошли аэростаты.

Низкий звук наполнил небо.
Кто летит на нашу мель?
Разузнать скорее мне бы —
это шершень или шмель?
Ближе! Громче! Мир закрыли
паром обданные крылья.
Приближаются! Ревет
винтовой ветроворот!

На нас дохнуло быстрым ветром, в пустынном небе гулко стало!
Не ветер! Голос человека среди кружащихся кристаллов!

Из-за толщи плексигласа
на меня — два карих глаза.
Я прижалась! Потекла
вниз по трещине стекла.