Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

Я вижу уже заранее
под пальмой тушу тюленью.
Мы едем с мыса Желания
в долину Осуществленья.

Серый жесткий дирижабль
ночь на туче пролежабль,
плыл корабль
среди капель
и на север курс держабль.

Гелий — легкая душа,
ты большая туча либо
сталь-пластинчатая рыба,
дирижабрами дыша.

Серый жесткий дирижабль,
где синица?
где журавль?

Он плывет в большом дыму
разных зарев перержавленных,
кричит Золушка ему:
— Диризяблик! Дирижаворонок!

Он, забравшись в небовысь,
дирижяблоком повис.

Речь — зимостойкая семья.
Я, в сущности, мичуринец.
Над стебельками слов — моя
упорная прищуренность.

Другим — подарки сентября,
грибарий леса осени;
а мне — гербарий словаря,
лес говора разрозненный.

То стужа ветку серебрит,
то душит слякоть дряблая.
Дичок привит, и вот — гибрид!
Моягода, мояблоня!

Сто га словами поросло,
и после года первого —
уже несет плодыни слов
счасливовое дерево.

Когда на мартовских полях
лежала толща белая,
сидел я с книгой, на полях
свои пометки делая.

И в миг, когда мое перо
касалось граф тетрадочных,
вдруг журавлиное перо
с небес упало радужных.

И я его вписал в разряд
явлений атомистики,
как электрический разряд,
как божий дар без мистики.

А в облаках летел журавль
и не один, а стаями,
крича скрипуче, как журавль,
в колодец опускаемый.

На север мчался птичий клин
и ставил птички в графике,
обыкновенный город Клин
предпочитая Африке.

Журавль был южный, но зато
он в гости к нам пожаловал!
Благодарю его за то,
что мне перо пожаловал.

Я ставлю сущность выше слов,
но верьте мне на слово:
смысл не в буквальном смысле слов,
а в превращеньях слова.

Между льдами ледяными
есть земля еще земней!
Деревянные деревья
среди каменных камней.

Это северней, чем Север,
и таежней, чем тайга,
там олени по-оленьи
смотрят в снежные снега.

И нерыбы точно рыбы
там на лежбищах лежат,
в глыбы слившиеся глыбы
строго море сторожат.

Еле солнечное солнце
сновидением во сне
входит в сумеречный сумрак,
тонет в белой белизне.

Люди там живут как люди
с доброй детскостью детей,
горя горького не зная
в мире сетчатых сетей.

Под сияющим сияньем —
домовитые дома,
где сплетают кружевницы
кружевные кружева.

Это — именно вот это!
И со дна
морского дна
эхолот приносит эхо:
глубока ли глубина?

И желает вниз вонзиться
острие на остроге,
и кричат по-птичьи птицы:
— Далеко ли вдалеке?

О, отдаляться в отдаленье,
где эхо внемлет эху,
о, удивляться удивленью,
о, улыбаться смеху!

Летя, дятел,
ищи пищи.
Ищи, пищи!
Веред дерев
ища, тащи
и чуть стучи
носом о сон.

Буди дуб,
ешь еще.
Не сук вкусен:
червь — в речь,
тебе — щебет.

Жук уж
не зело полезен.
Личинок кончил?
Ты — сыт?
Тепло ль петь?
Ешь еще
и дуди
о лесе весело.

Хорошо. Шорох.
Утро во рту,
и клей елки
течет.

Я начал разбираться в розах,
в их настроениях, в их позах.
Еще зимою, в спальне темной
шепчась, они вздыхают томно.
Им представляется все лето
как ателье для туалетов,
где шелк наброшен на прилавок
в сезон примерок и булавок,
где розовеют плечи, груди,
откуда их вывозят в люди —
на выставки и на смотрины,
на клумбы, в вазы, на витрины.
Перед прибытием портнихи
куст полон трепетной шумихи;
никто не вспомнит о лопате, —
идет примерка бальных платьев
невестам, девственницам, шлюхам,
восточным неженкам, толстухам,
здоровьем пышущим матронам
и лебединым примадоннам…
О, выход роз, одетых к балу,
к театру, к свадьбе, к карнавалу!
Идут, шаля и бедокуря,
блестя шипами маникюра,
Гертруды, Нелли, Бетти, Клары…
Сад им раскрыл все кулуары.
Духи, помада, шелест платья,
в беседках тайные объятья;
им кажется, что будет вечно —
банкетно, бально, подвенечно…
Но только ночь пройдет одна лишь,
куст наклонившийся отвалишь,
и где вчера головкой Грёза
романс выслушивала роза, —
осенний день тоскливо гаснет,
деревья в рубище ненастья,
и роза — бедная старуха —
стоит, лишившаяся слуха,
перед раскинутым у гроба
былым богатством гардероба,
стоит над мерзлою травою,
тряся червивой головою.
О, шелк! О, нежные муары!..
Одна утеха — мемуары.