Михаил Берг - Момемуры

Кресла стояли тогда в коридоре, отделенные чем-то вроде ширмы, я листал какой-то журнал, когда белая дверь отворилась, обозначая серый, просеянный жемчужной пылью столб неясного света, и сквозь него прошла высокая белокурая женщина, ощущением силы, здоровья и чертами лица вызвавшая на секунду в памяти тип боярыни Кустодиева. Взаимная приязнь возникает безотчетно, я наклонился, чтобы поцеловать белую приятную руку с очень коротко подстриженными ногтями и сверкнуть озерцом лысины, а Кальвино уже знакомил нас, говоря что-то о ее успехах в философии, а потом представил меня.

В тот вечер они (как бывшие муж и жена) давали интервью какому-то французскому корреспонденту, который задавал вопросы о журнале, некогда издаваемом ими вместе, а теперь каждый из них издавал свой журнал, но восприятие запаздывало, не разрывая фотографию семейного образа пополам; на черта пригласили меня, я так и не понял, и уж, наверное, не для того, чтобы среди разговора по-английски изредка ловить какой-то мило извиняющийся взгляд женщины, которая как бы просила прощения за то, что была женой человека, теперь казавшегося ей несуразным: взгляд был мягкий, но настойчивый, и я отвечал на него понимающим взглядом, за что мне в свою очередь становилось неловко, ибо я симпатизировал синьору Кальвино, хотя и не мог не видеть несоответствия между этой здоровой и сильной женщиной и физически ущербным поэтом, чей облик и ей некогда казался милым и привлекательным. Я видел фотографию их венчания в маленькой кладбищенской церкви, где обведенный пунктирным контуром свечей стоял, заваливаясь несколько вперед, чернобородатый Кальвино в черном фраке и белая, выше его на голову, молодая женщина, в полунаклоне поддерживая своего суженого. Я угадывал скрытых во тьме старушек, шепчущих: бедная-несчастная, какой камень себе на шею повесила, так как он только что проковылял перед ними по стертым гранитным плитам. Но я-то знал, что сошлись они по любви, и в постели были, что называется, не промах, хотя он и познакомился с ней как раз в тот момент, когда вот здесь стояли ему все эти постельные дела и бабы, ибо в очередной раз разошелся с наполовину седой балериной из итальянской труппы, уже написавшей книгу по истории балета, но в ночь, после которой судьба обильно мазнула по волосам серебряной кистью, что-то в ней надломилось, и она начала постепенно опускаться, сначала окруженная кордебалетом мужского внимания, а затем все редеющей толпой поклонников, не думая отвечать верностью раз обидевшему ее мужчине. И это все крутилось несколько лет, пока не осточертело окончательно. В этот момент ему и встретилась Хильда, совершенно открытая, без какого-либо надлома, со светом, излучаемым душой настолько отчетливо, что это было заметно любому непредубежденному человеку, а предубежденные говорили: ну и что, попробуйте столько часов проводить в православной церкви, и сами засветитесь, как головешки. Но даже через много лет после того, как она была выслана из страны в день открытия Олимпийских игр, синьор Кальвино сказал в разговоре со мной: «Что вы, Хильда была замечательная женщина». Многие доброжелатели Кальвино сетовали на оказанное ею влияние на него: при ней он крестился в русскую веру, пытаясь освободиться от мешавшей ему плотской зависимости, став с тех пор, как он это называл, церковным человеком, хотя я помню, как в один из первых наших откровенных разговоров на вопрос, является ли он верующим именно церковно, ортодоксально, последовал уклончивый ответ: «Это сложный вопрос». Думаю, что у них был вполне гармоничный брак, хотя если в семье два эгоцентрически-творческих человека, это слишком, но все разрушилось почти мгновенно, когда в очередной раз появилась седая, опускающаяся, но неизменно влекущая балерина в черном пальто с капюшоном, позвонив предварительно из автомата внизу. Теперь я видел только одно: морщась от неуклюжего английского, на котором запинался Кальвино, та, кого звали Машей, фрау Хильдой или сестрой Марикиной, резко прерывала его, тут же извиняющимся взглядом посматривая на меня, будто выравнивала весы, и отвечала французу прежде, чем бывший муж кончал лихорадочный поиск нужного ему слова. А мне было неловко, я как бы предавал его, отвечая бывшей жене Кальвино понимающим кивком, будто дергал веревочку, на которой был привязан. Уже потом, когда она была выслана, он поспорил со мной, что Хильда, вот увидите, кончит тем, что примкнет к крайне левым, вроде «красных бригад», и будет с автоматом в руках брать банки и потрошить респектабельный западный мир, либо станет первой в истории церкви женщиной-священником, перелицовывая и так эфемерно-фантастические слухи о ее чуть ли не приятельских отношениях с московским патриархом, о странном браке с пишущим стихи болгарским террористом, о подаренной ей г-ном Силлитоу типографии; ведь и на философский факультет она поступила по путевке молодежной организации Юнита, будучи, как говорят русские, страшно идейной , и во всем, что ни делала, доходила до конца. И дойдя до тупика, сделав крутой вираж, повернула назад.