Unknown - Постникова Екатерина. Белые Мыши на Белом Снегу

- Выходит, сбежал, - он погладил свою конопатую плешь. - У меня вход только в первый сектор, но автоматика, как всегда, не работает, сам дверь отжал - монтировкой вон той. И бегом, аж пятки засверкали, - ему стало весело, и он заулыбался, вспоминая. - Дней десять добирался, боялся в гостиницу зайти - вдруг у вас деньги изменились или что-то в таком духе. Потом обнаглел, конечно. Ничего у вас не меняется, вы - не мы.

Я положил ему еще варенья. Спать совсем расхотелось.

- Милый ты мой! - Зиманский вдруг порывисто обхватил меня за шею и притянул к себе. - Как же здорово, когда есть друг! Знаешь, как в стихах... "Когда есть друг, то безлюбовье не страшно нам, хотя и дразнит бес легонько по временам...". Это Евтушенко, - пояснил он на мой вопросительный взгляд. - Для тебя пустой звук, а у нас он - поэт очень известный.

- А как дальше?

- "Бездружье пропастью не станет, когда любовь стеной перед обрывом ставит свою ладонь".

- Красиво, - я кивнул. - И точно, наверное - если бы я знал, что такое любовь...

- Не грусти! - Зиманский беспечно махнул рукой. - У тебя в жизни хоть что-то вроде любви было, а я и этим похвастаться не могу. Не любят меня женщины, никого они не любят, кроме самих себя...

- Ну, начинается, - я выбрался из его неловких объятий. - Еще один Ремез на мою голову...

Он вдруг насторожился:

- Что за Ремез?

- Он меня чуть не убил, на севере...

- Давай-ка, рассказывай. Знал я одного Ремеза, на редкость мерзкий тип...

Часов до шести утра я только говорил, а Зиманский - внимательно, навострив уши, слушал и удивительно напоминал при этом сову, я чуть не засмеялся над выражением его лица.

- Нет, это не тот, - наконец, вздохнул он, как мне показалось, разочарованно. - Может, брат? Ты не в курсе, от кого твой-то обо мне узнал? Нет? Жалко. Хотелось проследить цепочку. И сильно он тебя отделал?

- Жив, как видишь, - я уже немного охрип от непрерывного монолога и снова захотел спать. - Долго, конечно, отлеживался. Ему дали шесть лет, по максимуму, на урановых шахтах.

- А Тоня твоя - ну и сучка! - искренне восхитился Зиманский.

- Перестань, - я безудержно зевал. - Мне сейчас на службу идти, даже не представляю, как работать буду. Ты тут отдыхай, поешь что-нибудь, в холодильнике вроде колбаса осталась. Чаю попей. Я в шесть часов вернусь.

- Может, не пойдешь? - он поймал меня за руку. - Сто лет не виделись!.. Хотя да, о чем это я. У вас же не принято работу прогуливать, все забываю.

Через силу проглотив кусок хлеба с маслом, я оделся, брызнул в лицо холодной водой из-под крана и заставил себя настроиться на долгий служебный день. Зиманский уже развалился спать на моей кровати и лишь помахал вслед, не вставая:

- Ты только не задерживайся, сразу приходи. Странно мне как-то здесь одному.

- Книжки почитай, - я тоже помахал и вышел.

Холодный ветер меня все-таки разбудил. Нет лучшего средства от сонливости, чем двадцатиградусный мороз.

Ни на что не похожее чувство овладело мной по пути, в автобусе с раскрашенными ледяным кружевом стеклами. Я, конечно, и не думал куда-то сообщать о возвращении Зиманского, но - если поверить его словам - выходило, что он сбежал из своего прекрасного "другого" мира сюда, к нам, и это означает - у нас лучше! Если бы можно было с кем-то поделиться этим открытием, я немедленно крикнул бы на весь свет: ура, наша страна вновь победила, мы - самые, самые, самые!..

Хиля, наверное, сказала бы: "У тебя очередной приступ патриотизма, котенок", а я был просто счастлив, без ярлыков.

День тянулся медленно, но все же истек, и, войдя в свою квартиру, я увидел с удивлением, что Зиманский до сих пор спит. Он и не вставал, чайник, продукты на полках холодильника - все осталось нетронутым. В беспорядке валялись на полу вещи, так и не разложенные по местам. Как же он, должно быть, устал за свой долгий путь, что умудрился проспать целых десять часов?

На цыпочках, чтобы не мешать, я собрал себе ужин и уселся с книжкой (пусть говорят, что читать за едой вредно), но тут он застонал и открыл глаза:

- О! Ты что, не пошел на работу?.. Который час?

- Четверть седьмого.

- Надо же, как я... - Зиманский сел на кровати и потер опухшее лицо.

Потом он жадно ел сваренные мной макароны, пил в огромных количествах чай и говорил, говорил - его будто прорвало после долгого молчания.

Так у нас и пошло. С собой Зиманский привез двухлитровую банку чистого спирта; каждый вечер он разводил его водой пополам с вареньем и пил, как компот, ни на минуту не переставая рассказывать.

То, что я услышал от него, было неправдоподобно, но захватывающе, как интересная книга или фильм ужасов с призраками и летающими гробами - я слушал, открыв рот, хотя и не верил почти ничему из этого бреда сумасшедшего.