sendtoreader.com - Интеллигенция в тумане

Покамест не смерклось,

Женись по любви

На Инне и Яне -

И будут тебе

Голоса в окияне.

***

Они все из себя

Я весь в себе

Я вещь-в-Тебе

Постирай меня и пополощи

В своей нощи

Обожги в своей пещи

Осторожно не разбей

Ох язык мой злодей

***

Мы разного пола ягоды

В предчувствии гола я да ты

Не акаем и не окаем

Тихонько друг друга трогаем

А мячик по полю катится

Количество наше в качество

И будто стена отвесная

Уже без пяти по-местному

Не тикаем и не такаем

Не плачем а так только - плакаем

Подай же нам Боже вишенку

Да помяни раба тваво Мишеньку

***

Переходишь жизнь в установленном месте,

А тебе говорят: ну и где твои крести?

Ты с червями попал, а с бубями подавно,

Ты видал ли миндал? Не видал? Вот и славно.

На другой стороне постороннего лета

Губы в красном вине, ты еще не одета.

Я не помню, забыл, как я там назывался,

Не хватило чернил и я не расписался.

Крести были вверху, были осьмиконечны,

Только морда в пуху да тридцатка на свечи,

Говори, говори, избегай повторений,

Не суши сухари - все равно не пельмени.

Как заснешь-не проснешь, как пойдешь по этапу, -

Сдашь последнюю дрожь вертухаю на лапу.

Бьет крестовый король твои черви и бубны,

Ты забыл свою роль, пешеход носогубный.

Был ты путник ночной, шел в крестовом походе, -

На свету, как ни крой, ничего не выходит.

Говори-говори, положись на лопатки,

Не ори, не ори - говори.

Все в порядке.

***

Бабочка по имени Вот Те На

Мальчик-мальчик, ты отвязан

За мгновение до сна,

Ты одним дыханьем мазан

С бабочкою Вот Те На.

Ваша узкая удача

Разрешается в просвет,

Бог ты мой, не надо сдачи

И спасибо за билет.

http://liter.perm.ru/stihy_rak3.htm

О поэзии, трагедии, реальности и ни о чем

(антипоэтическое послесловие к книге "Число π")

Мне захотелось завершить книжку занудным умcmвованием, чем-то напрочь противопоказанным поэзии. Не знаю почему. То ли контраста ради, то ли затем, что, возможно, именно это нелепо-претенциозное послесловие покажется читателю единственным занятным местом книжки и, следовательно, ее единственным оправданием.

Я не профессиональный литератор. Я "хоббит". Хотя что такое литература, ставшая профессией, если не внутреннее противоречие, contradictio in adjecto? В еще большей степени это можно отнести к поэзии: она не профессия, она - проговаривание того, что не может быть проговорено, она - принципиально неточное, вербально-образное указание на Тайну. Поэзия (я говорю, конечно же, о Поэзии, на близости к которой сам я ни в коей мере не настаиваю) - один из немногих верных способов временного выхода из себя, трансцензуса, подкидная доска, швыряющая нас за наши естественные пределы. Она входит и говорит: "Айда за мной, за окнами темно, самое время". И ты перестаешь быть гражданином и отцом семейства, поэзия изымает тебя из мира ( восхищает, как говорили прежде), даже если твоя муза диктует тебе тексты, сочащиеся гражданским негодованием. Короче, в своем существе поэзия мистична, она в родстве с религией. Она не молитва, но в ней порой может сверкнуть золотая крупица сакрального. Она не молитва, но, как и молитва, она никогда не перестанет, а если все же обе они умолкнут, тогда вместе с ними умолкнет и мир. Вот очевидная примета приближения конца.

Поэзия возвращает нам если не Бога, который потаенно дышит в самых глубоких глубинах каждого (Бог - наше самое близкое и самое далекое), то хотя бы нашего собственного человека, который также ждет, когда мы до него достигнем. Человек - существо, родина которого - там. Поэзия и религия возвращают нам родину (чаще всего ненадолго) и делают жизнь в неродном мире, куда мы заброшены, выносимой. В этом смысле поэзия и религия терапевтичны, мы надеваем их, как кислородную маску, когда дышать становится невмочь. При этом поэзия, скорее, трагедийна, а религия - мистериальна.

Трагедийность поэзии в том, что она имеет дело с человеком, который считает себя хоть и маленьким, да сувереном и потому не готов по-суфийски, без остатка, раствориться в высшем. Трагический человек не может перестать думать о том, что и, главное, как он делает. Перед ним -темнота незнаемого, где он иногда ездит, а сбоку от него - зеркало, в которое он то и дело скашивает взгляд. Трагический персонаж сценичен, озабочен собственным образом и обликом, и тут его слабость: ему нужны зрители или хотя бы зритель - он сам. Он не в состоянии обойти эстетическое и одновременно явственно видит физическую, а главное, метафизическую хрупкость своего бытия. Он видит, как оно тонкой красной струйкой выливается из сосуда его жизни в океан Безымянного, видит и в высших, трагических, состояниях принимает это как должное - как Эдип в Колоне, как Франклин Рузвельт в инвалидной коляске, как Сизиф у Камю. Он видит это, принимает и перестает жалеть себя. И в эти редкие моменты кончается жизнь и начинается трагедия. А в следующий миг он уже уступает искушению подсмотреть за собой и вновь Сизиф должен вкатывать камень в гору.