sendtoreader.com - Интеллигенция в тумане

Декаданс не исчерпывал феноменологию Серебряного века, включавшую в себя прекрасные, исполненные подлинной новизны и непосредственности живописные полотна, выдающиеся музыкальные произведения, поэзию, знаменовавшую переворот в стихосложении et cetera. Тем не менее, художественное и умственное великолепие этой эпохи, ее культурное пиршество не могут заглушить темы "пира во время чумы", которая звучит сначала подспудно, как basso profondo, а затем выходит на поверхность и продолжается уже crescendo, то есть нарастая по мере приближения к роковым датам - 1914-му и 1917-му годам.

Нет смысла иллюстрировать примерами описанное положение. Им несть числа. Здесь и призывание "гуннов" В. Брюсовым, и страшные строки Блока: "И пусть над нашим смертным ложем/взовьется с криком воронье...". "Пророчества" о близком "апокалипсисе" стали в это время едва ли не общим местом, тем самым обесцениваясь, а тема трагедии/катастрофы преследовала сознание Серебряного века, как навязчивый призрак(8).

Это может говорить лишь об одном: о неверии этого времени и его элиты в себя, о ее деморализации - когда явной, когда косвенной. Да еще о том, пожалуй, что всякий прогноз, как заметил К. Поппер в "Нищете историцизма", суггестивен и потому за него надо нести ответ если не перед другими, то перед собой.

Более косвенно об утрате чувства меры и, следовательно, внутреннем неблагополучии этого времени могут свидетельствовать эйфорически-наивная утопия Вячеслава Иванова, его без преувеличения смешные упования на торжество "хорового" начала в русской культуре или теософско-мистериальные мечтания Александра Скрябина.

Элита Серебряного века жила не столько в реальности, сколько в мире культурной или религиозной игры. Из философии Владимира Соловьева Серебряный век с энтузиазмом воспринял идею теургии - веру в то, что средствами культуры можно решительно преобразовать мир. Эта идея стала одним из основных "методологических" оправданий культурных и религиозных утопий эпохи.

Особое место в культуре Серебряного века заняли размышления о "проблеме пола". Это понятие проецировалось на самые разные умственные плоскости, включая религиозную. Сторонники "нового религиозного сознания" - Мережковский, Гиппиус, Розанов и другие - пытались посредством "проблемы пола" (проблемы "святой плоти") реформировать историческое христианство, вводя в него мистико-эротические моменты, а вместе с ними все ту же двусмысленность, если не сказать сильнее.

Впрочем, и в западной культуре этого времени мы наблюдаем то же: на начало века пришлась эмансипация нравов, сыгравшая важную роль в эволюции представлений о личной свободе человека. Западная Европа естественным образом вступила в пору новых представлений о культуре чувств - в отличие от России, оказавшейся неготовой к подобного рода новациям. Отсюда ощущение исторической неадекватности и психологической неуместности, которое часто вызывают примеры из литературной и частной жизни этого времени. Примеры эти - от романа Арцыбашева "Санин" до "браков втроем" и гомосексуализма - наряду с примерами из иных областей жизни и культуры дают основания говорить о надломе эпохи.

Модернистская увлеченность Серебряного века "полом" и - более широко - витальностью сопровождалась тотальной эстетизацией жизни. Само по себе эстетическое сознание, разумеется, не представляет опасности для культуры, более того, оно - ее необходимый компонент. Однако в условиях слишком резкой (для России того времени) переоценки ценностей XIX века, в своем существе этических, а главное, в условиях общей социокультурной и политической нестабильности, нараставшей в России с начала ХХ столетия, новый жизненный стиль (одной из его заметных форм был дендизм, ярко представленный, в частности, С.П. Дягилевым) сопровождался психологическими эксцессами, свидетельствовавшими о невротизации и маргинализации не только высокой культуры, но и российской общественной жизни в целом. Одним из симптомов социально-психологического неблагополучия тех лет можно считать, в частности, повышенный интерес к проблеме суицида и рост числа самоубийств.

Говоря о кризисном характере Серебряного века, следует хотя бы кратко остановиться на месте софиологии в философском и - шире - культурном контрапункте этой эпохи. Владимир Соловьев, с легкой руки которого софиологическая тема стала едва ли не центральной в русской философии Серебряного века, в свою очередь почерпнул ее из немецкой религиозно-мистической традиции и из известных ему гностических текстов первых столетий нашей эры(9).