Москвин - Плоский мир

-Нет, - ответил я; на самом-то деле Калядин нравился мне все больше и больше, - давно вы знакомы?

-Мишка и я? Недели три всего.

-А что там, в закутке?

-Это не закуток, а целая комната, - пояснил Мишка, - сюда мы приглашаем наших друзей, когда у нас мало денег, и мы хотим пить подальше от бара.

-С сегодняшнего дня она будет предназначаться не только для этого, - сказал Калядин, - у нас в доме ремонт, и я на некоторое время решил оборудовать эту комнату под студию.

-Вот те на! Картины привез уже? – осведомился Мишка.

-Да, утром.

-А ну дай взглянуть.

-Нет проблем, проходите. Только когда вы их увидите, не надо ради Бога говорить, что они написаны под влиянием Шагала, я все равно с этим никогда не соглашусь. Чем больше мне это говорят, тем больше я убеждаюсь, что все это дудки. СпрОсите почему? Да потому что это уже походит на клеймо, да-да, на клеймо и никак иначе: один сказал, и все за ним подхватили - ну разве можно такое принять за правду?

Помещение было совсем небольшим – вот именно, что закуток, а не комната. Я бы никогда в жизни не заставил себя работать в таком месте. Картины были понатыканы где попало – словно осот в картофельной грядке; одну из них, (изображавшую кота, размазанного по всему холсту), Калядин прислонил прямо к теплой батарее.

-Ну как вам? – выжидательно осведомился автор.

Мишка промычал в ответ что-то нечленораздельное.

-Не слышу. Ребята, я ведь серьезно отношусь к своему творчеству и нуждаюсь в четкой и ясной критике.

Что было делать моему другу? Он попытался высказать несколько дельных замечаний, но это была оценка дилетанта, - поэтому, быть может, и разгорелся спор; слава богу, он носил еще более или менее доброжелательные тона и напоминал дискуссию на каких-нибудь семинарских занятиях по литературе. Но неожиданно в его середине откуда ни возьмись всплыло злополучное имя Шагала, - тут уж все начало сотрясаться вовсе.

-Зачем ты тогда хотел знать мое мнение? – сопротивлялся Мишка, но Калядин все не отступал.

Они так увлеклись, что, казалось, совершенно забыли о моем присутствии, - а я не вмешивался, - но в какой-то момент Калядин все же обернулся и спросил, «а что я-то об этом думаю». Я стал отнекиваться, чтобы не дай Бог не поддержать этот бессмысленный спор, - у меня и так уже голова трещала, - но Калядин, разумеется, угадал мои впечатления и тотчас сбавил обороты, даже приуныл.

Через несколько дней, когда я снова был в клубе и положительно отозвался об одной из картин, которые Павел привез в студию новой партией, он крепко пожал мне руку.

-Хочешь, могу подарить ее тебе.

-Подарить?

-Ну да. Что скажешь?

Отказываться было неловко.

2005-й июль, 24-й день

День

Таня не выходит у меня из головы. В вечер нашего знакомства и позже, когда мы катались по реке, я мог бы угадывать в ее ресницах и подернутых янтарем губах собственную мать, и испытывать нерешительность, но после того, как мне удалось поверить, что она по-настоящему понимает меня, я все больше и больше желаю подарить и открыть ей то, чего в свое время так и не получили мои близкие.

Сейчас уже день, но послед луны так и не сходит с неба; луна как будто пытается вспомнить свое детство. Иногда я поднимаю голову, снова и снова обвожу глазами полукружный контур, и мне кажется, будто мой взгляд качается на маятнике: раз, два, три, - в прошлое, все дальше и дальше.

Я очень переживал, когда остался совсем один, хотя и недолго, заметно меньше, чем после смерти деда, а быть может мне даже было приятно и, вместе с тем, благоговейно-боязно вступать в новую одинокую жизнь, которой я к тому времени очень ждал.

Но сегодня мне уже не хочется думать об одиночестве.

Редко, но все же иногда случается, я вспоминаю о родных со слезами, однако это не боль утраты, другая: я вижу старые солнечные комнаты, берег моря, размытые мириады цветочных ковров, и еще много того, чего на самом деле не было или же было, но в тот момент вызывало совсем иные ощущения, - словом, здесь не обходится без участия промелька , я уже упоминал о нем раньше.

Я переживал, когда остался один, но совершенно не так, как переживало бы на моем месте большинство людей, и когда мы с Таней были в студии, я никак не мог избавиться от ощущения, что она, изучая меня, будто бы перебирает карточную колоду, лежащую рубашками вверх; медленно, с расстановкой откладывает в сторону карту за картой, но на самом верху перед ней так и лежит одна-единственная, и создается впечатление, что все пятьдесят четыре карты одинаковы, но как только очередная отброшенная приземляется на стол, она уже отличается от тех, которые лежат рядом с ней, от других отброшенных. Не меняющаяся карта на вершине колоды, - это визуальная память Тани, она выделила для себя единственную карту и как бы примеряет ее изображение на остальных.