Москвин - Плоский мир

-А солнце – печеньем, - подмигнул Вадим.

Все расхохотались.

-И это я тоже видел, - весело сказал Мишка.

Я бросаю взгляд на Дарью, стоящую чуть в стороне; в руке у нее раскрытый нательный кулон, она рассматривает то, что находится внутри, (по всей видимости, это фотография), потом вдруг замечает мой взгляд, поспешно закрывает кулон и надевает его на шею.

* * *

Часа через три, когда мы уже слопали весь шашлык, запили его пивом и немного опьянели, Калядин садится в сторонку и, опуская голову, уходит в свои мысли. Его прическа похожа на соломенную крышу деревенской избы; ладони сложены дикобразом. Интересно, дикобразы едят солому? В детстве видел одного по телевизору… не помню, как называлась передача, но только не «В мире животных»… кстати говоря, спросите у любого, кто написал музыку, звучащую в заставке, - вам не ответят, несмотря на то, что саму музыку знают все… Поль Мариа…

Fleetwood Mac…

Теперь пространство между Вадимом и Мишкой свободно, - их тела сдвигаются, подобно автоматическим стеклянным дверям в магазине; кажется, в полуметре от порога должна находиться невидимая полоска – кто-то ее пересек . Спустившаяся темнота, искры от костра, которые, подобно дождю-урагану, вливающемуся в небо, завиваются в бушующую круговерть, голубоватые языки пламени, превращающие дрова в белые кости, - все рождает в этих малых непреодолимо-веселое желание побузить и выплеснуть наружу дым, забравшийся им в ноздри. Они хохочут, начинают бороться; их руки напоминают крылья бабочек, свернувшиеся в плотный кокон-спираль, и когда Вадим и Мишка падают за собственные шивороты, их кирпичные головы начинают размножаться в фундамент парника; а затем – вверх, к раскрасневшейся стене, которая совокупляется с хитросплетениями дикого плюща, разбрызгивает листья пламени и выплевывает порывы влажного ветра, раздувшиеся от сладковатой, приятной гнили; ветер ударяет мне в лоб и, катаясь на катере по контурам ушей, мягко щекочет морские раковины. Пока нижняя часть моего лица пытается что-то произнести, я рассматриваю пузыри, скопившиеся на дне моей чашки с рыжим напитком; в каждом из них сидит по несколько карликов, по очереди выбирающихся на поверхность для того, чтобы превратить себя в акварель.

Я хочу отогнать от себя эти мысли, и у меня вроде бы получается; с усилием поднимаю голову и стараюсь отвлечь Вадима и Мишку, чтобы они не свалились в огонь, и, протягивая руку, указываю на обшарпанный зеленый дом на следующем проезде, абсолютно сплошной, без единого окна; последнее обстоятельство придает ему очень странный вид и выделяет среди прочих домов. В его кровлю бьет светом голубоватый фонарь-козырек.

-Помнишь этот дом? – спрашиваю я у Мишки.

Он перестает смеяться, отпускает Вадима и оборачивается. Мысок его ноги едет вперед и упирается в железный смычок мангала. Кр-кр-дзынь!

-Какой? Вот этот?

-Ну да.

-Так… это же тот самый…

-Вот я и говорю.

-О чем идет речь? Расскажи! – просит Татьяна, и я вижу боковое зрение ее глаз, устремленных в мою сторону. Чуть приближаюсь к ним.

-Это детские воспоминания. Тебе действительно интересно?

-Очень! - отвечает она.

-Нам с Мишкой было по шесть лет. В то время сюда приезжал мой двоюродный брат. Вот уж с кем невозможно было соскучиться!

-Точно! – подтвердил Мишка, и я могу видеть, что помимо огня его лицо теперь озаряют воспоминания.

-На какие только происки он не был способен, и куда только не заводила его фантазия! - продолжаю я, - но если ты думаешь, что это были обыкновенные мальчишеские подвиги, вроде лазания по деревьям, то ошибаешься…

«Если бы Антону и захотелось совершить нечто подобное, он обязательно подкрепил бы это какой-нибудь историей, от которой у нас волосы бы встали дыбом или сердце сильно застучало от разыгравшегося воображения. Одним словом, это был сочинитель и фантазер, по уму и воображению готовый спорить с классиками приключенческой литературы. Вот простой пример: у нас был сосед Витька Колобов, на два года младше Антона. Один раз прибегает он и говорит всей нашей проездной компании:

-Народ, взгляните, что я нашел у пруда! – и вынимает из кармана пожелтевшее письмо.

Все, разумеется, начинают галдеть, толпиться вокруг него, включая и Антона; каждый жаждет рассмотреть, дотронуться. Мне, как одному из самых маленьких, лист бумаги становится доступен лишь тогда, когда все остальные изучили его вдоль и поперек, но несмотря даже на то, сколь коротко я пробегаю по нему глазами, - всего секунд двадцать проходит, - я успеваю заметить и сообразить, что это какое-то письмо, написанное на языке, который очень похож на русский, только почти все слова заканчиваются на букву «ъ», да еще и почерк какой-то витиеватый, - ей-богу, в глазах начнет рябить от этих рукописных сплетений, если каждая из них, как в том письме, будет заворачиваться в огромную спираль.