Максим Шинкарёв - Два миллиметра стали и ржавчины

- Ну и завалил, - сказал Йети. - И что с того?

- А ницего, - ответил Настырник. - Завалил и завалил. Завесил и завесил. Только потом, когда валить оказалось узе некого, завалил себя сам, снял скуру, и скурой этой обил стены, цтобы не задувало. Привык, бл*, из лзы делать правду. Удобно. А цто кровь тецёт - так засохнет, и срамы закроют плоть.

- Эка ты на спирт реагируешь, - сказал Йети. - Аж страшно.

- Когда пью, - ответил Настырник, - одна боль меркнет, зато другая проступает.

- И что? - сказал Йети.

- А то, - ответил Настырник, - цто тогда нацинаес понимать, как глубоко боль в тебе зывёт, как глубоко она тебя пронизывает. И самое злое, - он усмехнулся горько - цто эту боль ты сам собираес, складываес, скруциваес, отковываесь рзавым гвоздиком, а потом - он снова усмехнулся - в себя втыкаес. Медленно так, не торопясь. Потихоньку. Отплёвываясь. Морсясь про себя. Дескать, цто это такое - всего-то гвоздик в себя воткнуть. Да повернуть, цтобы не выпал. А там - есё один. И есё. Стеклецом битым присыпать.

- Ужас, - сказал Кракли. Йети кивнул.

- Узас, - согласился Настырник, - мне вообсе иногда казется, цто мы зывём с ведром стекла на голове. Помню, кто-то сказал, цто целовек зывёт в доме, полном зеркал. И каздое зеркало его самого и отразает. Куда ни посмотри - зеркало, и в зеркале - ты. И весь как есть - с брюхом, с мозгами тупыми, с зубами гнилыми, с мыслями глупыми. И смотрис на него - на себя - и страсно, аз зуть. И ты сам себя в зеркале нацинаес подкрасывать. Тут золотистого прибавис, там цёрного, тут - белого. И такой ты становисся весь из себя сильный, знацительный и герой, цто просто любая баба тебе дать долзна не раздумывая. Вот просто легла и юбку к подбородку.

Настырник закрыл глаза и вздохнул, криво улыбаясь.

- А когда видис, цто никто тебе дать не готов, не хоцет, хоть ты пополам тресни, трясётся мир, и от зеркал кусоцки стекла отслаиваются. Падают. Копятся. И со временем - полное ведро осколков у тебя у лица. Цуть где занесло на повороте - в козу впиваются, залят, резут. Больно. А когда не двигаесся никуда, стоис, то просто тупо давят, змут, колют. Ад, а не зыснь. Слепой ты, залкий, злой. Всё тебе зло, всё тебе страдание.

Он хмыкнул.

- И нацинаес плакать. Слёзы смывают стекло, растворяют, плавят, в порезы солью вместо дезинфекции заливают. И цуес - рассыпается ведро, расмывает стёкла, падают они с тебя, льются и тонут в земле. И легце становится, и видис, что мир-то - вот он, светится, и совсем он другой, как сквось боль.

Тишина повисла над палубой. Стучал двигатель, волна плескала в железный борт.

- Захватывающе, - сказал Йети.

- Страсно, - ответил Настрыник. - И всё - ты сам. Не кто-нибудь, а ты. Ты сам.

- А что ж ты за сука тогда такая, - заметил Кракли, - если сам себе проблемы создаёшь?

- Близорукая, - ответил Настырник, - и самодовольная. Зацем думать о будусем или о прослом, или о том, цто правильно, если мозно просто дать есё кусоцку стекла упасть? Упало - да и ладно, не оно первое, не оно последнее. Мало ли их, кусоцков. Карма, и все дела. Главное - не напрягаться сейцас.

Кракли промолчал. Отхлебнул.

- И что же делать? - спросил Йети. - Куда грести? В монастырь?

- От ведра, - ответил Настырник. - От самодовольства. От самовосхваления. От добра и зла. От хоросо и плохо.

- О как, - крякнул Йети. - Куда ж это?

- К миру, - ответил Настырник.

- Что-то дешёвые у тебя проповеди пошли, - сказал Речник.

- Не продаю, - ответил Настырник. - Мозес луцсе - просу.

Речник смолчал.

Река билась в борта. Грубая водка билась в глотки.

- Ладно, - сказал Йети после длинного молчания. - Как это - к миру?

- Сровнять себя и его, - ответил Настырник. - Не давать себе преференций.

- Это, - сказал Кракли, - я так понимаю, не сопротивляться? Придут тебя грабить - поклонись, придут резать - рубашонку расстегни, чтоб им удобнее было? А захотят трахнуть - на четыре кости падай?

- Не давай себе больсе, цем нузно цтобы выжить, - ответил Настырник. - Придут грабить - сам лиснее отдай, придут резать - сопротивляйся. Захотят трахнуть - отбивайся.

Йети хмыкнул.

- Что-то запутался ты, брат, - сказал он. - Про лишнее не поймут, всё заберут, да ещё и грохнут, раз часть отдал, значит, не всё, значит, гораздо того больше у тебя есть, да не признаёшься. Резать, трахнуть - а что вдруг отбиваться? Может, им надо? А ты добро и зло, говоришь, выкинул. Для тебя добра и зла быть не должно, значит, встань и прими, что принесли. Да ещё и спасибу отвесь, если сможешь.

- Ты прав, - сказал Настырник, немного подумав. - Нельзя сопротивляться.