Уильям Зинсер - Как писать хорошо. Классическое руководство по созданию нехудожественных текстов

Впрочем, все эти технические навыки не могут гарантировать вам успех. В конечном счете качество интервью зависит от характера и личности писателя, так как человек, дающий интервью, всегда знает о предмете вашей беседы больше, чем вы. Некоторые советы о том, как превозмочь неловкость, возникающую из-за этого неравенства, как научиться доверять своим общекультурным знаниям, предложены в главе 20 «Удовольствие, страх и уверенность».

О позволительном и непозволительном использовании цитат много говорилось в прессе в связи с несколькими событиями, получившими широкое освещение. Одним из таких событий был суд по обвинению в клевете над журналисткой Джанет Малкольм; присяжные сочли «сфабрикованными» некоторые цитаты из ее биографического очерка о психиатре Джеффри Массоне, напечатанного в The New Yorker. Вторым стало признание Джо Макгинниса о том, что в ходе работы над биографией сенатора Эдварда Кеннеди «Последний брат» (The Last Brother) он «изобразил отдельные эпизоды и описал ряд событий исходя из предполагаемых взглядов героя», хотя ему никогда не приходилось беседовать с самим Кеннеди. Эта тенденция к размыванию граней между фактами и вымыслом тревожит добросовестных авторов нон-фикшн — они видят в ней посягательство на свою профессиональную честь. Однако даже для самого щепетильного репортера в этой области много неясного. Я попробую задать кое-какие ориентиры на примере сочинений Джозефа Митчелла. Блестящие статьи, которые он писал для The New Yorker в период с 1938 по 1965 г. (в основном они посвящены специалистам из прибрежных районов Нью-Йорка), пронизаны целой сетью безупречно связанных между собой цитат — это всегда было его фирменным знаком. На писателей нон-фикшн моего поколения проза Митчелла оказала громадное влияние; многие из нас учились по ней своему ремеслу.

Шесть митчелловских статей, позднее составивших книгу «На дне гавани» (The Bottom of the Harbor), этот классический образец американской литературы нон-фикшн, появлялись в The New Yorker в конце 40-х и начале 50-х с мучительно долгими перерывами, порой в несколько лет. Иногда я спрашивал друзей из редакции журнала, когда можно ожидать следующей статьи, но они не имели об этом ни малейшего понятия и не осмеливались назвать даже предполагаемую дату. Это ведь сродни выкладыванию мозаики, напоминали они, а художник, занятый таким делом, весьма озабочен тем, чтобы все кусочки легли правильно. А когда новая статья наконец выходила, мне становилось ясно, почему она отняла у автора столько времени: все кусочки в ней были пригнаны друг к другу с идеальной правильностью. До сих пор помню, с каким восторгом я читал свой любимый митчелловский шедевр — «Могилу мистера Хантера». В нем рассказывается о восьмидесятисемилетнем пресвитере Африканской методистской церкви, одном из последних оставшихся в живых уроженцев Сэнди-Граунда, поселка негритянских сборщиков устриц, существовавшего в XIX в. на Стейтен-Айленде. С появлением сборника «На дне гавани» прошлое стало одним из главных персонажей в творчестве Митчелла, что придало его стилю элегическую окраску (но не в ущерб исторической достоверности). Пожилые люди, главные герои его сочинений, были хранителями памяти, живой связью со старым Нью-Йорком.

Нижеприведенный отрывок, представляющий собой рассуждения Джорджа Хантера о лаконосе, — это типичная для «Могилы мистера Хантера» длиннейшая цитата, в которой очень неспешно накапливаются выразительные подробности:

Весной, когда он только прорастает, молодые побеги от корня хороши для еды. На вкус они как спаржа. Старухи у нас в Сэнди-Граунде, старые южанки, считали, что побеги лаконоса надо есть обязательно. Говорили, он обновляет кровь. В это верила и моя мать. Каждую весну она отправляла меня в лес собирать лаконос. Я тоже в это верю. Вот почему каждую весну, если вспомню, я собираю его немножко и варю. Не то чтобы он мне шибко нравился — если честно, меня от него пучит, — но я ем его в память о былом, в память о матери. Вообще-то в этой части Стейтен-Айленда можно забрести в такую глушь, что кажется, будто до ближайшего жилья добрых пятнадцать миль, но если пройти малость по Артур-Килл-роуд, там, где уже рукой подать до Арден-авеню, то наткнешься на поворот, откуда кое-где видны макушки нью-йоркских небоскребов. Только самых высоких, и только самые маковки. Да еще и день должен быть ясный-ясный, и даже тогда их вроде сначала видишь, а потом глядь — они уже куда-то сгинули. Аккурат у этого поворота есть крохотное болотце, и на берегах этого болотца лаконоса обычно тьма-тьмущая. Как-то поутру, нынешней весной, я пошел туда за ним, но весна, если помните, выдалась поздняя, и в этом году он так и не вырос. Папоротник уже поднялся, и золотые дубинки, и клейтония, и скунсовая капуста, и васильки, а лаконоса не было. Ходил я, ходил, искал его там и сям, а под ноги себе не смотрел, и вдруг оступился. Раз — и уже по колено в грязи. Побарахтался я в ней чуток, чтоб понять, куда меня занесло, а потом возьми да и подними случайно голову — а там, далеко-далеко, за много миль, сияют на солнышке небоскребы Нью-Йорка. Я ничего такого не ждал, и у меня аж дух захватило. Знаете, прямо как библейское видение.