Виктор Ерофеев: Русский апокалипсис

Тайна имени водка заключена в ее воздействии на массы, в той смеси желания и стыда, которая имеет сходную с эротикой стихию. Алкоголик превращает водку в свою невесту, он боится открыть свои чувства к ней и одновременно не в состоянии сдерживать их. «Водка» — одно из самых сильных русских слов. Русские смущаются от произнесения этого слова. Провинциальные девушки до сих пор стараются его не произносить. Вокруг бога-водки образуется слабое поле человеческого сопротивления. По своей сути, водка — беспардонная, наглая вещь.

Питье водки, в отличие от других алкогольных напитков, не имеет достойных извинений. Француз может восхвалять аромат коньяка, шотландец — славить вкус виски. Водка — она никакая. Невидимая, бесцветная, безвкусная. При этом — резкая, раздражительная. Русский пьет водку залпом, гримасничая и матерясь, и тут же бросается ее закусывать, занюхивать, «полировать». Важен не процесс, а результат. Водку с тем же успехом можно было бы не пить, а вкалывать в вену.

Но это — не так, о чем знают все русские, кроме тех 5 процентов взрослого населения, кто вообще не пьет. Водка похожа на песню. В песне могут быть не бог весть какие слова и простая мелодия, но их соединение (как спирт и вода) способно превратить песню в шлягер. В приличном обществе водке соответствует стол, доведенный до совершенства русскими помещиками, которые, в конце концов, перешли на водку. Они создали водочный регламент, который находится в генах русского человека, со всеми своими особенностями («после первой не закусывают»), суевериями, прибаутками («водка — вину тетка»), расписанием (пьяницы отличаются от алкоголиков тем, что пьют, начиная с пяти вечера), рыбными закусками, солеными огурчиками, маринованными грибками, холодцом, квашеной капустой. И — тостами, водочным аналогом соборности, которые закономерны для единовременного потребления напитка и общей темы разговора. Водочный стол гудит, как самолет. Сейчас мы все улетим. Русский человек знает, что, выпивая водку с пельменями, можно достичь если не нирваны, то полного кайфа.

Водка оказалась сильнее православия, самодержавия и коммунизма. Она находится в центре русской истории. Водка взяла под свой контроль волю и совесть значительной части русского населения. Если сосчитать все то время, которое русские посвятили водке, это будет великая зависимость. Если собрать воедино все те водочные порывы русской души, выраженные в поступках, фантазиях, безумных снах, недельных запоях, семейных катастрофах, автомобильных авариях, убийствах и самоубийствах на фоне алкоголизма, несчастных случаях (захлебнуться в собственной блевотине, замерзнуть пьяным, выпасть из окна — любимые занятия населения), в зеленых чертях и белой горячке, инфарктах, инсультах, похмельном стыде и тревоге, то станет понятно, что под покровом истории русского государства существует совсем другое, тайное измерение пьяной истории. Пьяная история нашего народа до сих пор не написана, и смысл водочной теологии еще не разгадан. Я знаю это не понаслышке. Я сам чуть не стал одной из бесчисленных жертв водочной агрессии: однажды на Новый год мой друг запустил мне в голову бутылку из-под водки, и если не убил, то только потому, что слегка промахнулся, ибо был сильно пьян.

Несмотря на все злоключения и трагедии русского пьянства, на первое место выходит ничем не объяснимое, чуть ли не всенародное восхищение и ликование при виде триумфа водочного разгула. Это отразилось в отчетах изумленных иностранных путешественников, которые в русском пьянстве, — как писал, к примеру, голландский дипломат Балтазар Коэтт после посещении Москвы в 1676 году, — «увидели лишь безобразие забулдыг, восхваляемое толпившимся народом за их опытность в пьянстве».

Где курица и где яйцо? Нашел ли народ свой напиток или напиток обрел свой народ? В любом случае, магический кристалл безобразия — это честь и достоинство русского человека, его основной секрет. Безобразие — организатор беспредела, преодоление отчаяния. Русское «я» очищается от всякого формализма: днем я в погонах, но в пьяном угаре, падающий со стула, я — чист. Я — всё и ничто. Образ обманчив — безобразие онтологично. Более того, сам образ как образ превращается в образ врага, чреват для русской сути угрозой. Россия соскочила с оси нормального существования. «Пьющие люди» — синоним святости. Гордые и убогие, судящие и судимые, умницы и придурки — в своей полярности они необъятны, безразмерны, непостижимы. Судный день алкоголика мы встречаем в самом любимом народом самиздатовском бестселлере брежневской поры, книге Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» (1969), водочном вызове властям, откровенной апологии пьяной метафизики: