Александр Етоев - Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

Был Пушкин в почете, был — и в Архангельске, и в Москве, и в Сибири, и даже в нашем провинциальном Санкт-Петербурге.

Известно, что во времена военного коммунизма к множеству существовавших тогда дефицитов добавился дефицит на мыло. Рассказывают, что однажды в гости к знаменитому пушкинисту Лернеру зашел не менее знаменитый пушкинист Гершензон, работавший тогда над книгою «Мудрость Пушкина». Когда Гершензон ушел, Лернер вдруг обнаружил, что из ванной пропало мыло. Хозяин мигом выскочил из квартиры и бросился догонять Гершензона. «Михаил Осипович! Михаил Осипович! — кричал он на бегу на всю улицу. — Вы случайно…» — «Да, мыло взял я! — ответил Гершензон с вызовом. — Я работаю с черновиками поэта и не могу прикасаться к святыне немытыми руками».

Я вырезал этот известный аполлонгригорьевский афоризм ножницами из какого-то лакированного журнала, собираясь сделать коллаж — что-нибудь в духе Родченко или студенческой стенгазеты времен загнивания социализма. Ну, знаете — вырезается этакий толстомордый кот из рекламы кошачьей пищи, берется обрывок цепочки от сливного бачка, рисуется дерево типа дуб, всё это крепится на листе картона и сверху надписывается: «Лукоморье».

Коллаж я так и не сделал, а однажды, придя с работы, обнаружил у себя на столе мелкие полоски бумаги. Постарался кто-то из близких — искромсал священную фразу на отдельно порезанные слова и беспорядочно разбросал их по столу. Орудие преступления — ножницы с приставшими к ним следами бумаги — молчаливо лежало рядом.

Механически я собрал кусочки, соединил их вместе и прочитал:

«Всё, Пушкин, это наше!»

Знаки препинания появились исключительно у меня в голове, на бумажках их, естественно, не было.

Я покрутил головой, отгоняя вздорные мысли, и переложил бумажки со словами по-новому. Вот что у меня вышло на этот раз:

«Пушкин, это всё наше».

Если в первый раз какой-то хамоватый урод лишал Пушкина права собственности — хватит, мол, повладел и будет! — то теперь во фразе появилось какое-то вроде бы беспокойство: а не саданёт ли в ответ гений нашей поэзии заявителя по голове тростью.

Я заново переставил слова.

Теперь фраза звучала так: «Наше это всё, Пушкин», — с ударением на первом слове. Появился оттенок демократичности. Ты, мол, не обижайся, мы тоже люди, тоже хочем пожить.

Следующая комбинация лишала поэта не только какой-либо собственности, но даже воздуха, который всех нас окружает:

«Наше — это всё, Пушкин».

Тут терпение мое лопнуло окончательно, я смахнул бумажный сор со стола и сжег его на чугунной сковороде. Потом открыл бочонок амонтильядо, выпил и спокойно заснул.

В один трудный понедельник конца XX века мне приснился ужасный сон. Что Александр Сергеевич Пушкин на велосипеде времени попадает в 1999 год и видит двух печальных людей — мужчину и женщину, — понурив головы, бредущих по улице, а в руке у них у каждого по корзине. Пушкин подъезжает к ним ближе и с удивлением заглядывает в корзины. В корзинах вещи — мужские и женские. Пушкин поднимает глаза и читает на лицах этих людей из будущего строки законопроекта, который был разработан депутатами Государственной думы, о минимальной потребительской корзине.

«Каждый российский мужчина, — читает Пушкин, — должен обходиться 5 парами трусов в течение 2 лет, 1 майкой — в год, 1 свитером — в 5 лет, 1 брюками — в 4 года, 4 парами ботинок (по 1 на каждый сезон) — в 5 лет, верхнюю одежду менять раз в 8–9 лет. Женщине необходимы 5 пар трусов и 6 колготок на 2 года, 2 бюстгальтера на 3 года, 1 юбка и 1 платье на 5 лет».

Пушкин, конечно, не понимает, что такое майка, свитер, бюстгальтер, трусы, колготки — эти слова попали в русский язык, уже когда поэт умер, — но он прекрасно осознает, что значит взрослому человеку четыре года проносить не снимая одни-единственные штаны.

Люди проходят дальше, а опечаленный Александр Сергеевич долго глядит им вслед. Потом бешено вращает педали и уносится в свое беспечное настоящее.

Я кричу ему вдогонку: «Постойте! Проект не приняли! Не все у нас дураки!»

Но Александр Сергеевич уже далеко, его курчавый завиток бакенбардов исчезает в воронке времени, как ворсинка в уличном водостоке.